Александр ЧУДНОВ
__________________________________________

Памяти Зои Викторовны Торговец

Дружба – многозначительна как поклон.

Михаил Лермонтов

Журналист имел особую страсть – он коллекционировал не вещи! Он собирал дарования! И делал это умело и со вкусом, так же как зарабатывал и тратил деньги. Он высматривал и замечал талант. Он присматривался к нему, приручал его, поощрял его, покупал его…и становился частью его биографии. 

Звали журналиста - Алексей Суворин. В знаменитой книге «Последний самодержец», вышедшей в Берлине в 1913 году, читаю: «…редактор-издатель «Нового времени», способный журналист, без убеждений, типичный флюгер, преходящий от черного к белому и обратно без малейшего размышления. В высшей степени соответствует чиновничьему строю, полуофициозом которого его орган считается».

Я смотрю на его портрет кисти Крамского и испытываю боль.  Отчего? Мне кажется, что я вижу не плоть людскую, а скорее воплощение хитрости и корысти, лжи и злости.  Когда же передо мной просто фотографии – то старик на них благодушен, благолепен, светится достоинством и добротой, а в глазах – едва заметна колкая лукавинка. Впрочем, у Крамского он же еще не старик и не миллионер – он почти разночинец, и он еще не коллекционер талантов - он сам талант…

На старых снимках - Суворин, а на других Чехов – молодой, но уставший и какой-то грустный…

Наверно его уже тяготит известность. Надоели шуты-посетители, бесит пустота окололитературных споров, пугает стремление публики лепить из него идола…
 

Вот 24 ноября 1888 года он и пишет тому же Суворину: «Вы и я любим обыкновенных людей; нас же любят за то, что видят в нас необыкновенных. Меня, например, всюду приглашают в гости, везде кормят и поят, как генерала на свадьбе… Никто не хочет любить в нас обыкновенных людей. А это скверно. Скверно и то, что в нас любят такое, чего мы часто в себе сами не любим и не уважаем».

I

Алексей Сергеевич Суворин сочинил пьесу «Татьяна Репина» и поручил Чехову устраивать в Москве ее сценическую судьбу. Пьеса должна была пойти у Корша. Так как Суворин считал, что спектакль создается усилиями не одной какой-то актрисы, пусть и талантливой, а всей труппой, то перед Чеховым встала задача не из легких. Нужно было померить Ермолову и Никулину при распределении ролей, помня, что основное – это успех премьеры. Чехов называл их «Макиавелли в юбке». И лукаво добавлял: «Что ни баба, то ум». После первого визита к Никулиной Алексей Сергеевич мог прочесть в полученном от Чехова письме: «Жду от Вас дальнейших полномочий. Если нужно в ад ехать – поеду. Я люблю провожать, сватать, шаферствовать. Пожалуйста, со мною не церемоньтесь».
18 декабря Антон Павлович снова у Никулиной, а вечером, в описании этой встречи, он оставляет не маловажное для нас замечание: «Суворин человек щепетильный и не любит, если он сам или его посланные попадают, так или иначе, в положение просящего. Это ему нож острый». Вспомним, что не так давно, Чехов сам испытывал неловкость, обращаясь с просьбами к тому же Суворину. Эта черта часть его характера, она жила в Антоне Павловиче всю жизнь.
Но в письме от 18 декабря 1888 года есть для биографии Чехова еще более значимая строчка: «“Иванов” готов. Переписывается».

И здесь место удивлению…

Работая над своей пьесой, А. П. Чехов не дорожил свободной минутой, отдавая ее всю до крох «Татьяне Репиной», и при этом требовал у Суворина черновик «Дуэли», чувствуя, что может продолжать ее.

Видимо, увлеченность Чехова сказалась и на старике Суворине. Его внимательное чтение «Иванова» во многом определило содержание IV акта окончательного варианта пьесы.

Именно в этот период Антон Павлович Чехов испытывает потребность вновь определить свое отношение к семье Сувориных: «Суворин в высшей степени искренний и общительный человек. Все, что говорил он мне, было интересно. Опыт у него огромный. Анна Ивановна…  Из всех женщин, которых я знаю, это единственная, имеющая свой собственный, самостоятельный, взгляд на вещи. …Остальная публика у Суворина – теплые люди и не всегда скучные».

Не будет излишним предположить, что именно такое отношение к человеку и его семье, во многом определило интонации чеховских писем. Так настаивая на изменениях в «Иванове», Суворин особо выделял образ Саши, требовал его дописать, доработать. На что получил ответ: «…Извольте, сделаю по-Вашему, но только уж извините, задам я ей мерзавке! Вы говорите, что женщины из сострадания любят, из сострадания выходят замуж…  А мужчины? Я не люблю, когда романисты-реалисты клевещут на женщину, но и не люблю также, когда женщину подымают за плечи, и стараются доказать, что если она и хуже мужчины, то все-таки мужчина мерзавец, а женщина ангел. И женщина и мужчина пятак пара, только мужчина умнее и справедливее».

Если несколько отойти от содержания слов Чехова, то в них не трудно усмотреть тему едва звучащую, но более емкую, тему – художник и действительность, которую он также постарается осознать в письмах к Суворину, причем она для Чехова станет личной, интимной, как и отношение к женщине.

 
Доверительное, житейское входит в неписаный кодекс общения Суворина и Чехова. «Читайте мне мораль, и не извиняйтесь», - советует Антон Павлович. Сам же он делает это своеобразно: «Я сейчас показал Ваш почерк писарю мирового судьи и спросил:

- А сколько бы Вам мировой судья заплатил за такой почерк?
Писарь прыснул и сказал:
- Ни копейки!»

На рождественских праздниках 1889 Суворин прочел письмо Чехова об «Иванове», и верно понял, что в нем рассказано и то, чего нет в пьесе. После премьеры это впечатление усилилось, и он высказал его Чехову. На что получил ответ: «Иглу, которую Вы вонзили в мое авторское самолюбие, принимаю равнодушно. Вы правы. В письме моем Иванов, вероятно, яснее, чем на сцене. Это потому, что четверть Ивановской роли вычеркнута. Я охотно отдал бы половину своего успеха за то, что бы мне позволили сделать свою пьесу вдвое скучней. Публика величает театр школой. Коли она не фарисей, то пусть мирится со скукой».

В феврале месяце Суворин напечатал в «Новом времени» рецензию на «Иванова», где во многом повторил Чеховское письмо от 30 декабря 1888 года, не букву его, а дух. Антон Павлович искренен в своем одобрении ее: «Рецензия прекрасна; ценю ее не на вес золота, не алмазов, а своей души».

«Татьяна Репина» шла в Москве с успехом, и это дало повод Чехову для шутки: «Теперь мы с Вами некоторым образом родня: Ваша и моя пьесы шли в один сезон, в одном и том же театре. Оба одинаковые муки терпели, и оба почиваем теперь на лаврах. Вы тоже должны мою фотографию в почете держать».

В этот год А. П. Чехов часто встречался со стариком Сувориным, как в Москве, так и в Петербурге. Успех «Медведя» и «Иванова» дал возможность Антону Павловичу думать и читать, из чего он вывел формулу: «ЧИТАТЬ ВЕСЕЛЕЕ, ЧЕМ ПИСАТЬ».

Лето 1889 года Чехов проводит на Сумщине в имении Линвинтаревы. В письме от 9 июля он говорит о себе: «Я положительно не могу жить без гостей. Когда я один, мне почему-то становится страшно…» И запись в Суворинском дневнике: «Я люблю шум, движение, толпу». Разный возраст, а в желании быть среди людей они похожи, хотя причины этому разные: у Суворина – старость, у Чехова – умирающий брат Николай.

То, что Антон Павлович не забывал в течение лета о характере своих отношений с А. С. Сувориным, ясности хотел в них, следует из письма от 17 октября 89 года. К тому времени уже был написан «Леший». И «со слов Григоровича» Суворин узнал – в этой пьесе есть карикатура на его семейство. Отсюда вопрос к Чехову, и его ответ: «Не радуйтесь, что Вы попали в мою пьесу. Ваша очередь впереди. Коли буду жив, опишу феодосийские ночи, которые мы вместе проводили в разговорах, и ту рыбную ловлю, когда Вы шагали по полям линвинтаревской мельницы, - больше мне от Вас пока ничего не нужно». И далее, Чехов просто называет те черты, что, как он думает, не в характере Суворина: нудность, себялюбие, деревянность в общении с людьми, отсутствие таланта и к тому же патологическая привязанность к сытому своему счастью. Уважение лично к Суворину, доверие к его тонкому литературному вкусу, к умению быть если надо конкретным в привязанностях и не приятии чего-либо в искусстве – становится для Чехова основой для долгой совместной работы с этим человеком. Иначе трудно объяснить, хотя бы тот факт, что работая над «Дуэлью» он иной раз стремился в Петербург лишь за советом, и признавал право на этот совет только за двумя стариками – Сувориным и Плещеевым.

Январь 90 года для Чехова важен, как время окончательного решения вопроса о Сахалине – он будет ехать, причем вопреки всем разумным доводам близких, а также и Суворина, к семье которого именно тогда, в 90-м году, он относился как к своей, называл дом в Эртелевом переулке – своим домом. Из письма к брату Михаилу, что писалось 14 января в Петербурге, узнаем: «Ходил сегодня на собачью выставку; ходил я туда вместе с Сувориным, который в то время, когда я пишу сии строки, стоит около стола и просит:
- Напишите, что вы ходили на собачью выставку вместе с известной собакой Сувориным». И в этой шутке, вне сомнения, много от той доброты, что затем, в 1895, радовала Чехова, когда он получаю вновь читал письма Суворина к себе 88,89, 90 годов, и ощущал много хорошего, что шло, как он считал, от кипучей жизни тех лет. Причем к такой оценке своей дружбы с А. С. Сувориным в период, предваряющий поездку на Сахалин, Антон Павлович вернулся снова уже у самого конца своей жизни, когда между ними, после длительного перерыва, стали налаживаться взаимоотношения.

Когда обдумываешь тематику переписки А. П. Чехова и А. С. Суворина, то первое что замечаешь – они входили в мельчайшие детали быта друг друга, находили нужным говорить о здоровье, причем подробно, что тот же Чехов делал весьма не охотно даже в отношении с весьма близкими людьми. Стоит вспомнить, как однажды Чехов в письме к Суворину от 10 мая 1891 года говорил о желании «быть маленьким, лысым старичком и сидеть за большим столом в хорошем кабинете».

И за этой строчкой – целый мир. Современники знали за А. С. Сувориным слабость к крупному, массивному в вещах, и всех их удивлял большой кабинет издателя «Нового времени», с крепким и внушительным столом. Не знаю, то ли Алексей Сергеевич переносил на вещи свою привязанность к встречам с крупными, не простыми людьми; а жизнь дарила ему их в избытке, то ли просто в этом сказывалась крестьянская натура, с ее извечным стремлением к прочности даже в мелочах. По крайней мере Чехов находил возможным пошутить над этой чертой старика, причем обыгрывал ее не однократно.

Что касается вопросов искусства, его технической стороны, то мнение Чехова было для Суворина одной из святынь, к тому же уважение здесь было обоюдным. Сохранились такие слова Антона Павловича: «…предвкушаю Вашу критику, которой, впрочем, не боюсь, так как Вы очень добрый человек и к тому же превосходно понимаете дело – редкое сочетание».

Но существовала и отрасль, где на все советы Чехова Алексей Суворин отвечал одним многозначительным: «Гм!» – это коммерция, и связанные с нею рассрочки, печатание и проч. А когда Алексей Сергеевич читал: «Не будим ли мы воевать с немцами? Ах, мне придется идти на войну, делать ампутации, потом писать записки для «Исторического вестника». Весь Ваш А. Чехов. Нельзя ли взять у Шубинского аванс в счет этих записок?» - то замечал лукавинку в последней строке письма, так как знал, что саму процедуру выдачи аванса Сергей Николаевич (одним из лучших сотрудников Суворина по части издательского дела и редактор «Исторического вестника») любил обставлять бесконечными разговорами, жалобами на количество выданных авансов, показыванием множества лицевых счетов и т. д. и т. п.

Говоря о большом опыте Суворина - Чехов не преувеличивал. Именно он – этот опыт, вселил Алексею Сергеевичу неприязнь к Потапенко. Свидетельства тому – страницы несохранившихся писем к Чехову, и строка дневника. Запись от 25 марта 1899 года: «Потапенко умер. Вот о ком не жалею» Эту жесткость в характере Суворина Антон Павлович заметил сразу, чем был весьма озадачен.

Пытаясь объяснить природу отношений столь различных личностей, как Антон Чехов и Алексей Суворин, не забудем об одной черте, которую Антон Павлович постоянно выделял и в себе и в своем друге. Это - МНИТЕЛЬНОСТЬ. К тому же не сколько в отношении к здоровью (тут поводы находились всегда и в достаточном числе), сколько в отношении к ТВОРЧЕСТВУ.

Не будь этой мнительности у Суворина, возможно, многие удивительно емкие суждения Чехова о ТАЙНЕ литературного РЕМЕСЛА, остались бы достоянием лишь их встреч.

II

В самом факте рождения скрыт источник смерти. Потому нет ничего странного в том, что после 12 лет работы Чехов ушел от Суворина, хотя и уточнил – скорее от его типографии. Они не поссорились, а расстались. Но за этим внешне безобидным словом скрывается и драматизм, и горечь, и какая-то досада неизвестно на кого, и невеселое чувство, „словно женился на богатой”.

Серьезный разлад в отношениях с Сувориным у Чехова возник исподволь, не сразу. Как-то твердо въелось в его сознание, что „Новое время” само по себе, а Суворин в нем человек чужой. Потребовались годы и годы, что бы из под пера Чехова вышла злая и верная характеристика нововременцев. Она датирована февралем 1901 года: „НОВОЕ ВРЕМЯ в настоящее время пользуется дурной репутацией, работают там исключительно сытые и довольные люди (если не считать Александра, который ничего не видит). Суворин лжив, ужасно лжив, особенно в так называемые откровенные минуты, т. е. он говорит искренно, быть может, но нельзя поручится, что через полчаса же он не поступит как раз наоборот. Сыновья (Суворина) ничтожные люди во всех смыслах, Анна Ивановна тоже стала малкой”. А в конце года Чехов, словно подводя какой-то итог, решит – „НОВОЕ ВРЕМЯ” умрет вместе с А. С. Сувриным.

Всякая история имеет свою предысторию – весь вопрос в том нужно ли ее рассказывать. Чехов думал – что не всегда нужно.Но здесь она необходима.

Начну с сыновей Суворина.

 
Антон Павлович еще в 90-м году выразил свое мнение о них, как о людях по коим плачет тюрьма, и нарек старшего – Алексея (по сути издателя „Нового времени”) – инфантом. Видимо, Чехов не испытывал уважения к персоне этого дельца, хотя иной раз проводил в его обществе довольно много времени, даже однажды пытался лечить его, и часто в письмах к Суворину-отцу интересовался той или иной деталью из жизни Алексея Алексеевича. Серьезная неприязнь братьев Сувориных к Чехову начала крепнуть после случайно прочитанного письма от 24 февраля 1893 года.
Вот, что писал Чехов: „Я не журналист: у меня физическое отвращение к брани, направленной к кому бы то ни было; говорю – физическое, потому что после чтения Протопопова, Жителя, Буренина и прочих судей человечества у меня всегда остается во рту вкус ржавчины, и день мой бывает испорчен”. И, к слову, замечал, что А. А. Суворин не просто сын А. С. Суворина, но и журналист, который не всегда к месту выступает в печати. В своем отрицательном мнении о редакции „Нового времени” Чехов еще более категоричен в письме к брату Александру от 4 апреля 1893 года:

„Я собирался писать Суворину, но не написал ни одной строчки, и потому письмо мое, которое так возмутило дофина и его брата, есть чистейшая выдумка, но раз идут разговоры, значит, так тому и быть: старое здание затрещало и должно рухнуть. Старика мне жалко, он написал мне покаянное письмо; с ним, вероятно, не придется рвать окончательно; что же касается редакции и дофинов, то какие бы то ни было отношения с ними мне совсем не улыбаются... К тому же по убеждения своим я стою 7375 верст от Жителя и К⁰. Как публицисты они мне просто гадки...”

Такая категоричность все же не лишила Чехова надежды найти общий язык с нововременцами, даже как бы оттягивала срок решения стоящих проблем. Он продолжал беседовать в письмах с А. С. Сувориным объясняя это тем, что „бывают настроения чертовские, когда хочется говорить и писать, а кроме Вас я не с кем долго не разговариваю. Это не значит, что Вы лучше всех моих знакомы, а значит, что я к Вам привык и что только с Вами чувствую себя свободно”.

Человек привыкает ко всему на свете. Это своего рода погружение в сон, чтобы отстранить его от себя нужно приложить усилие, порой значительное. У Чехова к этому еще присоединялась иллюзия свободы общения, которую поддерживал со своей стороны А. С. Суворин. Был ли здесь умысел? Думаю, что нет, хотя из слов Чехова, сказанных в феврале 1901 года, такой вывод напрашивается.
Первый, действительно серьезный шаг к преодолению взаимного притяжения, Чехов и Суворин сделали в феврале 1898 года.
Почему-то снова в феврале?!
Чехов в большом письме из Ниццы от 6 числа подробнейшим образом излагает ход дела Дрейфуса, причем очень верно расставляет ударения, так или иначе подчеркивая, что важен не сам случай с Дрейфусом, а та возня, которую организовали вокруг этого дела политики. Золя для Чехова ясен – „он строит свои суждения только на том, что видит, а не на призраках, как другие”; „он представляет на суде французский здравый смысл, и французы за это любят его и гордятся им...”
Это письмо есть своего рода отзыв Чехова на бесконечный поток статей в „Новом времени”, где велась строго продуманная травля Золя, его позиции в деле Дрейфуса, а среди авторов этих статей мелькало и имя А. С. Суворина. Правда, в выступлениях самого издателя речь шла о „заблуждениях” „даровитого романиста”, зато присяжные поверенные „Нового времени” злословили как на толкучем рынке.
Интересное свидетельство об ответе Суворина на доводы Чехова находим в воспоминаниях М. М. Ковалевского: „Во время известного дела Дрейфуса он [Чехов] с жаром читал газеты и, убедившись в невиновности «оклеветанного еврея» писал не кому другу, как Суворину, что нечестно травить ни в чем неповинного человека. Суворин, как рассказывал мне Чехов, в ответ…, написал ему: «Вы меня убедили».
«Никогда, однако, - прибавил Чехов, - «Новое время» не обрушивалось с большей злобой на несчастного капитана, как в недели и месяцы, следовавшие за этим письмом».
«Чем же объяснить это?» - спросил я.
«Ни чем другим, - ответил Чехов, - как крайней бесхарактерностью Суворина».
Не уверен, что мое наблюдение попадет в цель. Но есть такая особенность у многих из нас - значительное в жизни связывать с небылицей.
Так Чехов сочинил для себя и Немировича-Данченко отсутствие переписки с Сувориным после дела Дрейфуса, а тот в свою очередь – целый разговор о направленности «Нового времени». Но желаемое может стать действительным, что и произошло.
1899. Жизнь столицы была весьма напряженной. Росло рабочее движение. Под его влиянием усилились волнения среди студенчества. Чтобы подавить демонстрации и забастовки студентов, правительство утверждает «Временные правила 29 июля 1899 г.», где предусматривает отдачу в солдаты «воспитанников высших учебных заведений, удаляемых из сих заведений, за учинение скопом беспорядков». Применение этих «Правил» вновь всколыхнуло студентов, и их активность нарастала вплоть до всеобщей забастовки студенческой России конца 1901-02 годов, в которой участвовало уже около 30 тысяч человек.
Именно весной 99 года А. С. Суворин в серии «Маленьких писем» говорил следующее: «Студенты не желающие учиться, могут уходить из университетов. На их место кандидатов сколько угодно».
С этого начались для старика Суворина неприятности, был задуман суд чести, и Алексею Сергеевичу пришлось перенести ряд тяжелых дней. Тогда же вспомнили все грехи «Нового времени». Перечень их находим в письме К. Трубникова на имя Александра III, что опубликовал «Русский голос» еще в 1893 году: «Своеобразная зависимость русского общества в печати от «Нового времени» проистекает вследствие исключительных обстоятельств сопровождавших издание Суворина и в том числе: 1) расширение ее программы в целях наибольшей популяризации газеты до крайних пределов, до картинок и политических карикатур включительно; 2) дозволению к открытию под фирмою «Новое время» книжных магазинов в главных городах Империи и книжных лавок на сотне станций железных дорог, так что ни одно печатное произведение не может иметь более или менее успешное распространение без одобрения и содействия Суворина; 3) развитие через посредство этих магазинов и лавок розничной продажи «Нового времени» в провинции, рядом с разрешением издавать эту газету для иногородних читателей вторым изданием, опережающим все другие газеты на целые сутки; 4) административные карательные меры против газеты Краевского «Голос», и ее запрещение имело последствием переход большей части подпищиков в «Новое время», способствуя сильному ее распространению и демократизации ее идей отрицательного характера. Наконец «Новое время» обосновано было на значительной материальной правительственной поддержке».

То, что Чехов не был равнодушен к судьбе А. С. Суворина, что на вопрос: жаль ли ему его? – ответил: «Конечно, жалко. Его ошибки достаются ему недешево. Но тех, кто окружает его, мне совсем не жалко» - говорит о многом.

В письме от 24 апреля Чехов в своем отношении к суду чести предельно искренен – он не приемлет суд над личностью Суворина, но «раз пришла нужда или охота воевать с Вами не на жизнь, а на смерть, отчего не валять на чистоту? Общество было последние годы враждебно настроено к «Новому времени». Составилось убеждение, что «Новое время» получает субсидии от правительства… И «Новое время» делало все возможное, чтобы поддержать эту незаслуженную репутацию… Публика ставила «Новое время» рядом с другими несимпатичными ей правительственными органами, она роптала, негодовала, предубеждение росло, составлялись легенды – и снежный ком вырос в целую лавину, которая покатилась и будет катиться, все увеличиваясь».

Правительственная поддержка «Нового времени» имела место. Сегодня это документально подтверждено. А Чехов это ощущал. И испытывал почти физическую боль, от бесполезности своего письма, сравнивая его с бульканьем камешка, падающего в воду, а возможно и соглашался с Горьким в оценке старика Суворина и иже с ним, как гнилого дерева, которому нечем помочь. Но все же помогал словом – а слово Чехова это сила. Это понимала даже Анна Ивановна, излишне эмоционально напоминавшая Чехову, что он обязан помочь А. С. Суворину, дать ему возможность не чувствовать своего одиночества.

III

Последние три года жизни Чехов все чаще и чаще поминал в своей переписке старика Суворина.

Он интересовался его здоровьем, радовался успеху пьесы «Вопрос».
Говорил: «Старику повезло».
А в 1903 году, когда стараниями О. Л. Книппер-Чеховой возобновилась интенсивная переписка между ними, с ее разнообразием тем и интонаций Чехов все чаще и чаще обращается к Суворину с просьбами разного порядка: то берет томик Ежова для прочтения, то рекомендует переиздать стихи Роберта Бернса (было сделано Сувориным), а то просто советует – читайте Вересаева.
Интересен Чехову Алексей Сергеевич и своим неприятием театра Станиславского. Хочет он услышать и мнение старика о своих новых писания, что вошли в 11 и 12 тома собрания сочинений…
Но…время поставило в конце этой истории вопросительный знак.
И не превращают его в точку даже слова старика, полные искренности и боли: «Я обязан Чехову многим, обязан его прекрасной душе, которая молодила меня, которая давала и всем, кто с ним сходился, это чувство чего-то живого, прямого, благородного и вместе с тем здравомысленого. Меньше всего думалось, что это писатель, что это талант. Все это даже забывалось, и являлся человек во всем обаянии его ума, искренности и независимости. В Чехове было что-то НОВОЕ…»

Каждая встреча Антона Чехова и старика Суворина дарила им праздник. И в Петербурге и в Москве они бродили по толкучим базарам, ресторанам, ходили в театры, и когда речь вновь заходила о приезде Суворина к Чехову или же Чехова к Суворину, особенно весной и летом, Антон Павлович то и дело вспоминал еще об одном любимом месте их совместных прогулок – то Новодевичьем кладбище, то о Троицкой лавре или о Александро-Невской лавре, где покоилась первая жена Алексея Сергеевича.

Чехов и Суворин дважды вместе были за границей. Там, как вспоминал позже А.С. Суворин, «…его [Чехова] интересовали – кладбища и цирк с его клоунами, в которых он видел настоящих комиков. Это как бы определяло два свойства его таланта – грустное и комическое, печаль и юмор, слезы и смех над окружающими и над самим собой».

Что касается толкования этой «странности» Антона Чехова и старика Суворина, то есть удивительные строки в рассказе Василия Шукшина «На кладбище». Они объясняют все:
«Ах, славная, славная пора!.. Теплынь. Ясно. Июль месяц... Где-то робко ударили в колокол... И звук его – медленный, чистый – поплыл в ясной глубине и высоко умер. Но не грустно, нет.
...Есть за людьми, я заметил, одна странность: любят в такую вот милую сердцу пору зайти на кладбище и посидеть час-другой. Не в дождь, не в хмарь, а когда на земле вот так – тепло и покойно.
Лично меня влечет на кладбище вполне определенное желание: я люблю там думать.
Вольно и как-то неожиданно думается среди этих холмов. И еще: как бы там не думал, а все как по краю обрыва идешь: под ноги жутко глянуть. Мысль шарахается то в бок, то вверх, то вниз на два метра. Но кресты, как руки деревянные, растопырились и стерегут свою тайну».
 

2006.
 

Источники рассказа.

1. А. П. Чехов. ПСС (письма) в 12-ти томах. – М.: Наука, 1974-1983.
2. Дневник А. С. Суворина. – М.-Петроград, 1923.
3. М. П. Чехов Вокруг Чехова. Е. М. Чехова. Воспоминания. – М.,1981.
4. Л. Малыгин. И. Гитович. Чехов. – М.,1983.
5. Б. И. Есин. Путешествие в прошлое. (Газетный мир XIX в.) – М.: изд. МГУ, 1983.
6. Б. Б. Глинский. С. Н. Шубинский (1834-1913). //Исторический вестник. 1913, №6, т.132, с.78; с.81.
7. Н. М. Ежов. А. С. Суворин. //Исторический вестник. 1915, №1-3.
8. В. В. Розанов. Переписка с А. С. Сувориным. – СПб.,1913.
9. "Художник и человек необыкновенно чуткий". [А. С. Суворин «О Чехове»]. Публикация и комментарии Н. И. Гитович. //Новый мир №1 за 1980, с. 228-243.

10. В. П. Оболенский. Последний самодержец. Очерк жизни царствования императора России Николая ІІ. – М., 1992.