![](/_nw/0/s15169546.jpg)
Куфаев, М. Н. Библиофилия и библиомания. П. 1927. Стр. 117.
Он же. Книга в процессе общения. М. 1927. Стр. 108.
Автор обеих книг выпустил за последнее время ряд работ, касающихся «психологии книги». Две лежащих перед нами брошюры — два библиофильных издания, довольно изящной внешности и печати, выпущенные в весьма ограниченном количестве экземпляров — посвящены обе социально-психологическим проблемам кннговедения.
На основе конкретного, главным образом, русского материала, автор пытается дать характеристику психофизиологии «библиофила» и «библиомана». Конечно, резкой разграничивающей линии провести между обоими типами не удаётся. Лишь крайние формы: патологическое библиоманство и библиофилия, связанные с научною работой над собираемыми книгами, резко различны. Между ними находится бесчисленное множество форм «переходных».
С основою характеристики, даваемой автором, мы, однако, не согласились бы.
М. Н. Куфаев полагает, что для «библиомана» книга превращается в самоцель, библиофил же не теряет из виду того, что книга только «средство».
![](/_nw/0/s03698598.jpg)
Нам думается, что как раз «библиоман» заставляет книгу служить посторонним ей целям, что как раз для него книга не имеет самостоятельной ценности и цели, ибо служит удовлетворению его страсти к собиранию, и в этом смысле является только «средством»; конечно, книга, как, впрочем, и всякий иной продукт культурного творчества, является «средством» но отношению к высшим культурным ценностям; но все же именно библиофилу (а не библиоману) книга представляется, если и не самоцелью, то, во всяком случае, носителем самостоятельной и своеобразной культурной ценности, служению которой и посвящена библиофильская работа.
Нам представляется неясным и ещё одна из отмечаемых автором черт различия между библиофилом и библиоманом: библиофил, мол, интересуется «содержанием» книг, а библиоман обращает на содержание менее внимания, чем на «форму» (форма это «отдельные части целого»). Мы полагаем, что «библиоман» оценивает книгу вообще по случайным и несущественным признакам (которых отнюдь нельзя считать «формальными»).
Автор вообще несколько рационализирует и библиофилию, и книгу, как продукт культурного творчества. Совершенно правильно положительно оценивая культурную миссию библиофильства, он игнорирует в своём изложении все «искусство книги» — развитие современного искусства книги невозможно без основы библиофильского накопления остатков прошлого. Игнорируется и специфическая роль, которую играет старая книга в передаче «духа времени». Книга для автора, как будто - кристаллизация мысли — и только («книга — носитель человеческой мысли и слова»). В связи с этим рационализмом поразителен факт библиофильского бесстрастия автора — в скромном, но все же библиофильском издании — иронически-снисходительный тон рассказа о Лескове, отказывавшемся давать кому бы то ни было свои книги и равнодушно-спокойное повествование о том, как А. С. Суворин оказался настолько некультурен библиофильски, что легкомысленно утратил (чужой) экземпляр первого изд. «Путешествия» Радищева.
«Трудное дело любя — говорить объективно о любви» — замечает М. Н. Куфаев, — поэтому, мол, большинство писавших о библиофильстве библиофилов не дали его удовлетворительного анализа. Нам думается, что ещё труднее «говорить о любви — не любя», и несколько холодноироническое отношение автора к библиофильству не содействует глубине его проникновения.
Конечно, неправ М. Н. Куфаев и тогда, когда он рационалистически полагает, что «сладострастное», эротическое отношение к книге начинается только от несколько патологического библиофильства, «эротика книги» знакома и очень многим, собирательством не занимающимися, скромным и «сухим» научным работникам. Эротика книги отнюдь не лежит на пути превращения книги в самоцель. Она так же нормальна и естественна, как и «эротика» всякой культурной работы.
Совершенно, по нашему мнению, неудачна и пуста попытка автора «рефлексологически» объяснить библиофилию и библиоманию. Считая ошибочными все попытки подмены психологии рефлексологией, мы находим совершенно неудавшимся и опыт в этом направлении г. Куфаева. Нам ничего не объясняет и не уясняет «объяснение» собирания книг из развития по отношению к ним особого «хватательного» рефлекса (стр. 78). Не считая, что в основе скупости всегда лежит психология Пушкинского Скупого Рыцаря, мы не можем согласиться и с тем, что в основе собирания книг (всегда или даже «во многих случаях») лежит сознание власти над миром, заключенной потенциально в собранных книгах («весь мир в моих руках и знание вселенной»).
Отметим еще, что автором не затронута одна чрезвычайно существенная проблема — проблема собственности на книгу; ведь библиофил, а тем более библиоман, обычно стремится получить книгу в собственность. Библиологическая работа этого вовсе по своему существу не требует. — Среди приводимых автором в большом количестве интересных примеров есть и не совсем удачные; так, вряд ли можно считать «библиофильством» собирание рукописей в эпоху Возрождения.
Несмотря на наше несогласие с автором в целом ряде вопросов, мы однако приветствуем появление его книги, — она напоминает русским книговедам и: работникам библиотечного дела о целом ряде весьма для них существенных и интересных проблем?
Менее интересна вторая книжка М. Н. Куфаева. В центре его интереса — проблема понимания книги, проблема, которую нельзя разрешить без определенной философии языка и определенной теории знания. Разумеется, автору удаётся лишь наметить основные линии своих воззрений на язык и познание. Нам думается, автор стоит на верном пути, отрицая теорию Н. А. Рубакина, для которого процесс «понимания» книги есть, по существу, не процесс передачи мысли, а процесс её возбуждения в сознании читателя (к слову сказать, эта теория вовсе не идентична с теорией Потебни). Но в своей собственной теории автор не выходит из границ анализа представлений писателя и читателя. Между тем значение слова и речи и психологический процесс понимания отнюдь не могут быть разъяснены анализом одних только представлений. Переживание «смысла» выводит нас за пределы представления.
Да собственно дальше утверждения своих взглядов автор и не идёт. Но эти — правильные — утверждения — слово и речь есть явления социально-психологические, процесс «понимания» приближает нас к самой мысли писателя... — остаются недоказанными. Психология языка Вундта не может в настоящее время считаться настолько общепризнанной, чтобы ссылкой на неё можно было разрешать все затруднения. Мало ценного находим и в проблеме «чтения» (кстати, психологическое объяснение «восточного» и «западного» чтения справа — налево и слева — направо — стр. 68 и сл. — представляется нам произвольным и неубедительным).
Правильны и удачны — хотя и очень беглы — замечания в конце книги об участии в социально-психологическом процессе «обращения» книги издателя и книгопродавца. Напротив, мы не согласимся с автором, когда он считает печатников, корректоров и др. участников технически- производственного процесса участниками в создании книги, как таковой. К сожалению, в настоящее время это — по большей части не так, и технические работники книжного дела не только не соучаствуют в творчестве автора, но и не принадлежат по большей части к читателям ими самими напечатанных книг.
Первая публикация этой рецензии - журнал "Русская школа за рубежом", Прага, 1927-29, книга 26.
![](/_nw/0/s72041927.jpg)
|