Куфаев, М. Н. Библиофилия и библиомания. П. 1927. Стр. 117.

Он же. Книга в процессе общения. М. 1927. Стр. 108.

Автор обеих книг выпустил за последнее время ряд работ, касаю­щихся «психологии книги». Две лежащих перед нами брошюры — два библиофильных издания, довольно изящной внешности и печати, выпу­щенные в весьма ограниченном количестве экземпляров — посвящены обе социально-психологическим проблемам кннговедения.
На основе конкретного, главным образом, русского материала, автор пытается дать характеристику психофизиологии «библиофила» и «библио­мана». Конечно, резкой разграничивающей линии провести между обоими типами не удаётся. Лишь крайние формы: патологическое библиоманство и библиофилия, связанные с научною работой над собираемыми книгами, резко различны. Между ними находится бесчисленное множество форм «переходных».

С основою характеристики, даваемой автором, мы, однако, не согла­сились бы. 

М. Н. Куфаев полагает, что для «библиомана» книга превра­щается в самоцель, библиофил же не теряет из виду того, что книга только «средство». 

Нам думается, что как раз «библиоман» заставляет книгу служить посторонним ей целям, что как раз для него книга не имеет само­стоятельной ценности и цели, ибо служит удовлетворению его страсти к собиранию, и в этом смысле является только «средством»; конечно, книга, как, впрочем, и всякий иной продукт культурного творчества, является «средством» но отношению к высшим культурным ценностям; но все же именно библиофилу (а не библиоману) книга представляется, если и не самоцелью, то, во всяком случае, носителем самостоятельной и своеобразной культурной ценности, служению которой и посвящена библиофильская работа. 

Нам представляется неясным и ещё одна из отмечаемых автором черт различия между библиофилом и библиоманом: библиофил, мол, интересуется «содержанием» книг, а библиоман обращает на содержание менее внимания, чем на «форму» (форма это «отдельные части целого»). Мы полагаем, что «библиоман» оценивает книгу вообще  по случайным и несущественным признакам (которых отнюдь нельзя счи­тать «формальными»).

Автор вообще несколько рационализирует и библиофилию, и книгу, как продукт культурного творчества. Совершенно правильно положительно оценивая культурную миссию библиофильства, он игнорирует в своём из­ложении все «искусство книги» — развитие современного искусства книги невозможно без основы библиофильского накопления остатков прошлого. Игнорируется и специфическая роль, которую играет старая книга в пе­редаче «духа времени». Книга для автора, как будто - кристаллизация  мысли — и только («книга — носитель человеческой мысли и слова»). В связи с этим рационализмом поразителен факт библиофильского бесстрастия автора — в скромном, но все же библиофильском издании — иронически-снисходительный тон рассказа о Лескове, отказывавшемся давать кому бы то ни было свои книги и равнодушно-спокойное повествование о том, как А. С. Суворин оказался настолько некультурен библиофильски, что легкомысленно утратил (чужой) экземпляр первого изд. «Путешествия» Радищева.

«Трудное дело любя — говорить объективно о любви» — заме­чает М. Н. Куфаев, — поэтому, мол, большинство писавших о библиофиль­стве библиофилов не дали его удовлетворительного анализа. Нам думается, что ещё труднее «говорить о любви — не любя», и несколько холодно­ироническое отношение автора к библиофильству не содействует глубине его проникновения.

Конечно, неправ М. Н. Куфаев и тогда, когда он рационалистически полагает, что «сладострастное», эротическое отношение к книге начинается только от несколько патологического библиофильства, «эротика книги» знакома и очень многим, собирательством не занимаю­щимися, скромным и «сухим» научным работникам. Эротика книги отнюдь не лежит на пути превращения книги в самоцель. Она так же нор­мальна и естественна, как и «эротика» всякой культурной работы.

Совершенно, по нашему мнению, неудачна и пуста попытка автора «рефлексологически» объяснить библиофилию и библиоманию. Считая ошибочными все попытки подмены психологии рефлексологией, мы находим совершенно неудавшимся и опыт в этом направлении г. Куфаева. Нам ничего не объясняет и не уясняет «объяснение» собирания книг из развития по отношению к ним особого «хватательного» рефлекса (стр. 78). Не считая, что в основе скупости всегда лежит психология Пушкинского Скупого Рыцаря, мы не можем согласиться и с тем, что в основе собирания книг (всегда или даже «во многих случаях») лежит сознание власти над миром, заключенной потенциально в собранных книгах («весь мир в моих руках и знание вселенной»).

Отметим еще, что автором не затронута одна чрезвычайно существен­ная проблема — проблема собственности на книгу; ведь библиофил, а тем более библиоман, обычно стремится получить книгу в собственность. Библиологическая работа этого вовсе по своему существу не требует. — Среди приводимых автором в большом количестве интересных примеров есть и не совсем удачные; так, вряд ли можно считать «библиофильством» собирание рукописей в эпоху Возрождения.
Несмотря на наше несогласие с автором в целом ряде вопросов, мы однако приветствуем появление его книги, — она напоминает русским книговедам и: работникам библиотечного дела о целом ряде весьма для них существенных и интересных проблем?

Менее интересна вторая книжка М. Н. Куфаева. В центре его инте­реса — проблема понимания книги, проблема, которую нельзя разре­шить без определенной философии языка и определенной теории знания. Разумеется, автору удаётся лишь наметить основные линии своих воз­зрений на язык и познание. Нам думается, автор стоит на верном пути, отрицая теорию Н. А. Рубакина, для которого процесс «понимания» книги есть, по существу, не процесс передачи мысли, а процесс её воз­буждения в сознании читателя (к слову сказать, эта теория вовсе не идентична с теорией Потебни). Но в своей собственной теории автор не выходит из границ анализа представлений писателя и читателя. Между тем значение слова и речи и психологический процесс пони­мания отнюдь не могут быть разъяснены анализом одних только пред­ставлений. Переживание «смысла» выводит нас за пределы пред­ставления.

Да собственно дальше утверждения своих взглядов автор и не идёт. Но эти — правильные — утверждения — слово и речь есть явления социально-психологические, процесс «понимания» приближает нас к самой мысли писателя... — остаются недоказанными. Психо­логия языка Вундта не может в настоящее время считаться настолько общепризнанной, чтобы ссылкой на неё можно было разрешать все за­труднения. Мало ценного находим и в проблеме «чтения» (кстати, психо­логическое объяснение «восточного» и «западного» чтения справа — на­лево и слева — направо — стр. 68 и сл. — представляется нам произволь­ным и неубедительным).

Правильны и удачны — хотя и очень беглы — замечания в конце книги об участии в социально-психологическом процессе «обращения» книги издателя и книгопродавца. Напротив, мы не согласимся с автором, когда он считает печатников, корректоров и др. участников технически- производственного процесса участниками в создании книги, как таковой. К сожалению, в настоящее время это — по большей части не так, и техни­ческие работники книжного дела не только не соучаствуют в творчестве автора, но и не принадлежат по большей части к читателям ими самими напечатанных книг.

Первая публикация этой рецензии - журнал "Русская школа за рубежом", Прага, 1927-29, книга 26.