28.10.2016 – 4.47

Саша, такая история. Занимался сегодня расшифровкой писем Степуна к Чижевскому и наткнулся там на текст речи Степуна «Дмитрий Иванович Чижевский», написанный к 70-летию Д. И. Чижевского и в несколько ином виде опубликованный в июне 1964 года в парижской газете «Русская мысль». Точные даты найдешь в примечании № 1. Больших расхождений с текстом, опубликованным в «Русской мысли», нет.

Но удивительны пропущенные редакцией «РМ» ляпсусы: 1) что, якобы, в Гейдельбергском университете праздновалось 70-летие (!) научной и педагогический деятельности Д. И. (то есть как родился, так и начал с пеленок этой самой деятельностью заниматься)... 2) слово «пиетизм» было и переписчицей статьи Степуна и редакцией «Русской мысли» расшифровано как «пиитизм», то есть как что-то связанное с поэзией («пиит» = «поэт»), а пиетизм – это особое направление протестантского благочестия, то есть религиозное понятие; 3) «экзаменирует и 

рецензирует бритвой» тоже перл, которого у Степуна не было, он просто употребил германизм «экзаменирует» вместо русского «экзаменует», а доброхоты «РМ» добавили отсебятины. Иногда, правда, были добавки по делу: 4) когда Ф. А. решил из «загоризонтности» Чижевского, связанной с его любовью к истории церкви и мистики, сделать его же непонятно-туманную «горизонтность».

Видишь, текст маленький, а ляпсусов и интересных автобиографических сюжетов (умение варить борщ, умение ориентироваться в библиотеках и находить в них ценные рукописи и книги, и даже видная из окна института, созданного Чижевским, вилла, в которой была первая студенческая квартира Степуна до Первой мировой войны – это тебе не хухры-мухры, а редкое умение рассказывать истории...

Степуну было легче писать этот очерк, к тому времени Чижевский уже выступил со своей речью на 80-летии Степуна 20-го февраля 1964 г., и Степун просто «украл» у него несколько тем, приписав их, в свою очередь, как творческий дар и способность Чижевскому («разносторонность» этих даров).

Владимир Янцен

5-го апреля Гейдельбергский университет¹ праздновал 70-летие научной и педагогической деятельности Дмитрия Ивановича Чижевского². Русская эмиграция, к которой он в сущности³ так же мало принадлежит, как и к советской России – он живет в своем собственном мире – несколько вяло отозвалась на это праздненство.

Я, конечно, был на чествовании⁴ и мне хoчется да и представляется необходимым сказать несколько слов о нем. Хотя Гейдельберг⁵ уже давно⁶ и не тот исключительно академический город, в котором я начал изучение философии в 1902–3 году, хотя громадные американские автомобили ныне плавают в нем, как быстрые большие рыбины в аквариуме, в нем все же еще сохранился прежний дух. Мне по крайней мере прошлое слышится в нем сильнее, чем настоящее.

В старинном особняке, предоставленном университету городом для торжественных случаев, собралось – почти все в черном – 60–70 человек; преобладали, конечно, мужчины – коллеги Чижевского, друзья и студенты. Центром утренника был умный талантливый и прекрасно прочитанный – без бумажки в руке – доклад одного из наиболее талантливых учеников Дмитрия Ивановича профессором Герхардтом⁷, автором интересной⁸ книги на тему о художественном взаимоотношении Гоголя и Достоевского⁹. Были, конечно, и другие речи, на которые Дмитрий Иванович отвечал со свойственным ему своеобразием: живо, не без юмора, но при этом, конечно, и учено. Даже подметил небольшую научную «опечатку» своего ученика. От черезмерного, как ему казалось, восхваления своих достижений он несколько попятился и очень тепло говорил о том, что ему всегда давали его студенты.

По окончании официальной части поднялся в одних углах очень ученый, в других – товарищески-бытовой разговор, из которого я, недурно осведомленный в творчестве Дмитрия Ивановича, впервые yзнaл, что его первые научные статьи были посвящены астрономии. О такой не мистической, а научной над­земности егo творчества я до тех пор ничего не слышал.

Познакомился я с Дмитрием Ивановичем, если я не ошибаюсь, – хронология была всегда, еще в школе, моей слабой стороной – в 23-м году вo Фрейбурге¹⁰. Познакомившись, сразу жe почувствовал, что судьба свела меня с весьма своеобразным существом. Вспомнилась строчка Гете: «Иначе чем в других мозгах ­ живется миру в этoй голове». Впрочем, не только голове, но и в душе. В Дмитрии Ивановиче все было свое, по особому заказу; проступало в этом своеобразии и весьма заметное чудачество, которого почти уже не осталось на Западе. Мне говорили, что по отношению к некоторым людям чудачество Чижевского проявлялось в не вполне для них приятных формах. Я лично этого не наблюдал и потому мне вспоминаются слова Горького: «Чудаки – украшение земли».

Самою характерною чертою духовного и научного склада Чижевского надо считать диапазон его интересов. Он интересовался решительно всем и с невероятною легкостью переходил в paзгoвope от богословия к математике, от истории церкви к истории литературы. Наряду с философией и вообще теоретическими вопросами, его всегда живо интересовала живопись, музыка и не в последнюю очередь театр. Иногда эта разносторонность доходила до почти юмористических пределов. Помню, что как-то за обедом – ели мы борщ – он заговорил с утонченнейшими знаниями о всяких кулинарных тайнах: об особенностях французской кухни в отличие от славянской и о весьма различествующих друг от друга борщах. Об этом он не только мог гoвopить, но мог даже и практически реализовать свои знания – умел гoтoвить борщ.

Затронув кулинарную тему, не могу не вспомнить приезд к нему из Дрездена в Галле, где он профессорствовал с 1931¹¹ до 1945 года. Семинарское собеседование происходило у Дмитрия Ивановича на квартире, заставленной по всем стенам до потолка книжными полками. Настроение царствовало дружески веселое и интимное. В кухне кто-то что-то стряпал. Может быть и сам хозяин. Строгого, очень строгого экзаменатора, о котором говорили молодые приват-доценты и студенты, что он экзаменует¹² бритвой, не чувствовалось.

Все, как говорится, познается по сравнению, естественно, по сравнению со своим и с собою. Думаю, что и мне и Чижевскому одинаково свойственна многосторонность дарования и духовных интересов. Если бы Дмитрий Иванович более положительно относился к Владимиру Соловьеву, я сказал бы, что и его и мой облик определяются соловьевской категорией положитeльнoro всеединства. Но есть и черта, резко отличающая нас друг от друга. Это наше весьма различное отношение к библиотекам. Мне в больших университетских библиотеках становится как-то одиноко: грустно, безнадежно и почти-что страшно, прямо руки опускаются. О Платоне, Спинозе, Канте и Достоевском написано так много, что думается, ничего написать нельзя, не забыв то, что уже до тебя было написано. Иное дело Дмитрий Иванович. Я с ним встречался в библиотеках и всегда чувствовал, что уж одно охватывание бесконечных книг глазом уносит его, как волна ладью, в какие-то дали. Такого дара быстрого чтения, каким обладает Дмитрий Иванович, я никогда ни у кого не встречал. Как-то сидя у меня, он открыл неизвестную ему книгу, которая его очень заинтересовала. Уйдя в соседнюю комнату, он просидел над ней может быть час, может быть полтора и, вернувшись ко мне, заговорил о прочитанном так, как будто бы он просидел над ней те же 2–3 дня, которые просидел я, человек тоже не медленный. Смешно сказать, но и мне впрямь кажется, что у него на всех десяти пальцах глаза. Перелистает – все равно что прочтет. И сколько в его книгах поражающих новых раскрытий и указаний. Кто из зaнимающихся русскими религиозными вопросами не зaдyмывaся да и не писал о признании Ивана Карамазова, что он не Бога отрицает, а лишь созданный им мир не принимает, почему и вoзвpaщает почтительно свой входной билет в него, но лишь Чижевский заметил, что такой же протест встречается и в стихотворении Шиллера Resignation. Как и Иван Карамазов, поэт не принимает Божьего дара и с ужасом возвращает, если и не Богу, то праматери Вечности нераспечатанным данное ею ему письмо с прaвом на вход в мировое счастье. Это только случайный пример. Таких открытий в работах Чижевского бесконечное множество.

Надо еще yкaзaть и на другое дарование Дмитрия Ивановича в его отношении к книгохранилищу. Он по библиотекам ходит как почвовед, отыскивающий зарытые клады н тайные водяные источники с магическим жезлом. Изучая рукописи в Галле, доказывающие влияние немецкой мистики и немецкого пиетизма на русскую религиозную философию, он мимоходом нашел куда-то сгинувшую «Пансофию» чешского педагога Комениуса, которую он перевел, комментировал и издал¹³. Будучи, как я уже сказал, во многих областях наук полновесным специалистом, Чижевский, взятый в целом, все же больше, чем многосторонний специалист. Больше потому, что многие его работы пробегают по путям, уводящим автора за горизонт отвлеченного знания. Об этой загоризонтности свидетельствует как его тяготение к истории церкви, мистики и той иррациональной зауми, которою сквозит творчество символистов и некоторых футуристов, прежде всего творчество Хлебникова. Что таится за горизонтностью у Чижевского, сказать трудно¹⁴. По свойственной ему духовной целомудренности он в нее нелегко пускает. Все же я позволю себе высказать мое ощущение, что в ней некий подлинный мистический опыт прикрывается дружественным ему скептицизмом. Блок защищал единство мистики и скептицизма, высказывая мысль, что этот скептицизм предохраняет мистику от безответственных субъективных блужданий.

После обеда на нескольких автомобилях поехали осматривать созданный Чижевским институт славяноведения. Оказалось, что трехэтажный особняк, предоставленный городом университету, выходит своими окнами на «спящую красавицу», небольшую виллу, стоящую у Звенящего озера (название улицы), в которой я снял свою первую студенческую комнату. Случайно и неожиданно, а с какой силою она захватила душу, наполнив ее нежными скорбными и даже страшными воспоминаниями........

Созданный Чижевским в продолжение семи-восьми лет его профессорствования институт (до призвания Чижевского на кафедру славистики этой кафедры в Гейдельберге¹⁵ не существовало) превзошел все мои ожидания. Большая, умно и тщательно собранная библиотека, отдел рукописей, частично очень ценных, отдел первых изданий и библиографических редкостей, коллекция русских книжных иллюстраций – все это произвело на всех осматривающих детище Чижевского очень большое впечатление. Тут действительно можно работать на любую славяноведческую тему, имея все наиболее существенное близко под рукой. Работа, ведущаяся самим Чижевским и всеми его университетскими, институтскими сотрудниками с большой любовью, охватывает весьма различные темы. Рядом с работами о Николае Чудотворце встречаются институтские работы о Василии Каменском и русской литературе. Надо ли говорить, какое значение созданный в Гейдельберге институт имеет для изучения славянского востока и прежде всего России. Перечисление хотя бы только самых главных трудов Чижевского в газетной статье невозможно, да оно и ничего не сказало бы читателю. Укажу потому только на то, что уже пять лет тому назад¹⁶ их список занимал в сборнике, вышедшем в честь Дмитрия Ива­новича, целых 33 страницы.

В заключение остается только пожелать, чтобы Дмитрию Ивановичу были бы даны все необходимые для продолжения его творчества и организационного строительства возможности.

Ф. Степун¹⁷