"Новый журнал" кн.74 - Нью Йорк - 1963

***   

Во время литературной оттепели 1960-2 г.г. историки и любители русской литературы получили несколько подар­ков: к ним принадлежат такие издания, как полное собрание стихотворений Иннокентия Анненского,* избранные стихо­творения Фофанова, первое полное издание стихотворений Ивана Аксакова, довольно небрежное издание небольшого числа избранных стихотворений Анны Ахматовой и т. п. В хрестоматиях стали появляться отдельные стихотворения кн. Цертелева, Владимира Соловьева, Бальмонта, и даже (!) Андрея Белого и Зинаиды Гиппиус. К таким же отрадным яв­лениям принадлежит и издание «Стихотворений и поэм» К. К. Случевского в «Большой библиотеке поэта» (Москва-Ленинград. 1962, стр. 468 и 6 таблиц — портретов и факсимиле). К текстам избранных стихотворений присоединены довольно обстоятельный этюд А. В. Федорова (стр. 5-52) и не менее обстоятельный критический аппарат (стр. 383-445).

Мы не всегда можем относиться с полным доверием к вводным этюдам и примечаниям даже обстоятельных советских изданий. Приведу два-три примера: из комментариев к научному четырехтомному изданию Жуковского мы узнаем, что «аллеманские стихотворения» И. П. Гебеля, переведенные Жуковским, «написаны на одном из нижненемецких (шваб­ских) говоров» (том II, 1959, ст. 473), в действительности же диалекты всей южной Германии верхненемецкие, в част­ности и швабский, но «аллеманские стихотворения» написаны на одном из аллеманских диалектов, а вовсе не на шнабском; автору примечаний даже не пришло в голову справиться в какой-нибудь энциклопедии и он не остановился над вопро­сом, почему будто-бы «швабские» стихотворения носят на­звание «аллеманских»! В сборнике «Русский фельетон» (Мо­сква 1958), редактированном довольно известными специали­стами А. Западовым и Е. Прохоровым узнаем, что «Вильгельм Телль» Россини написан «на сюжет одноименной поэмы (!) немецкого поэта Ф. Шиллера» (стр. 4511): очевидно автор этих строк даже не слыхал о существовании трагедии Шилле­ра «Вильгельм Телль»! Наконец в год тысячелетия со време­ни изобретения славянской азбуки св. Константином-Кирил­лом выходит сборник стихотворений Н. Л. Добролюбова («Малая библиотека поэта», 1962 г.), текст стихотворений «подготовлен» и примечания написаны уже значительным со­ветским ученым Б. Я. Бухштабом. Здесь читаем: «Кирилл — знаменитый христианский миссионер среди славян в IX в., Петшин — место расположения монастыря (!) в Праге, где Кирилл некогда проповедывал» (стр. 264). Что Кирилл, проповедывавший в Паноинии («Великоморавском государст­ве»), попал в Прагу и там проповедывал «в монастыре», ко­торый каким-то образом существовал у народа, который еще надо было обратить в христианство все это «открытия» автора примечаний; но ведь сведения о славянской миссии Кирилла и Мефодия принадлежат к «азбуке» подготовки вся­кого слависта! В сравнении с этой славистической безгра­мотностью всякие сомнительные утверждения о каких-то за­падных буржуазных и реакционных литературах не заслужи­вают, может быть, особого осуждения. Но если даже такой историк литературы как Виктор Шкловский считает грече­ского прозаика Лукиана римским писателем (не смешивая его с погибшим при Нероне римским поэтом Луканом, — Шкловский к своему несчастью упоминает в этом контексте одно из произведений греческого Лукиана!), то от многих авторов введений и примечаний к старым или новым текстам особой осведомленности ожидать не приходится. Я должен подчеркнуть, что приведенные примеры только примеры из собрания множества ляпсусов в изданиях советских слави­стов!

Редактор издания стихотворений Случевского работает научно уже давно. Он автор переиздававшейся книги об ис­кусстве перевода; впрочем, ее переиздания были странным образом «новыми ухудшенными изданиями», — в них было устранено много ценных страниц первого издания, в частно­сти цитаты из переводов Анненского, и добавлено много па­негирического хлама (о переводах Ленина и т. п.). Федоров занимался Случевским и раньше: ему принадлежит издание Случевского в «Малой библиотеке поэта» (1941, стр. 316), в период незамеченного или прессой неотмеченного некото­рого облегчения положения истории литературы в начале войны (ср. напр, комментарии В. Гиппиуса к первым появив­шимся тогда томам 1-му и Х-му большого собрания сочине­ний Гоголя, выход V-го, лучшего из всех, тома большой Истории русской литературы Академии Наук, выход несколь­ких томов обоих «Библиотек поэта» и т. п.) В интересном вступлении к изданию 1941 г. Федоров отмечает «близость» ранних стихотворений поэта к «поэзии символизма и даже футуризма» (стр. 35) и дает почти исчерпывающую харак­теристику стилистического своеобразия Случевского. Новый вариант предисловия представляет значительную ценность благодаря множеству указаний на забытые статьи Случев­ского, анализу его поэм и ряду цитат из стихотворений в сборник не вошедших. Особое значение имеет и проработка текста стихотворений: в книге даны «ранние редакции» ряда стихотворений (стр. 385-404), детальные библиографические указания, и, наконец, опубликован ряд стихотворений (око­ло 15-ти), не вошедших ни в одно из собраний, изданных са­мим автором или вовсе не печатавшихся.

Все эти несомненные заслуги издателя, к сожалению, не позволяют все же нам признать издание безупречным: суще­ственным его недостатком является отсутствие в нем именно тех стихотворений, которые лучше всего показывают и дока­зывают, что Случевский является несомненным предшест­венником символизма и «даже футуризма», хотя и в ином отношении, чем думает А. Федоров. Чем объясняется стран­ный выбор стихотворений, при котором из отдела «Думы» (I том собрания сочинений изд. 1898 г.) взято 22 стихотво­рения и опущено 15, сказать трудно: во всяком случае отсут­ствие этих 15-ти стихотворений вряд ли может укрепить тезис издателя о несомненной связи творчества Случевского с символизмом (и «даже футуризмом»). Взглянем на опу­щенные стихотворения.

Даже заглавия некоторых из них характерны! Это «Не­уловимое», «Невменяемость», «Усталость», «Воплощение зла», «Две молитвы». Какие-то «политические» мотивы могли помешать опубликованию стихотворения «Голова Робеспье­ра». Но упомянутые только-что и большинство других, нево­шедших в издание «Большой библиотеки поэта» стихотво­рений не помещены только потому, что они в какой-то сте­пени и в каком-то отношении стоят в противоречии с худо­жественными вкусами каких-то кругов, которые выполняют в наши дни функцию цензуры. Пропуск именно этих стихо­творений ослабляет впечатление введения к изданию и имен­но они могли бы поддержать совершенно правильное утвер­ждение А. Федорова, что Случевский — предшественник (или «один из предшественников») русского символизма. Доста­точно процитировать важнейшие строфы первых стихотворе­ний отдела «Думы»:

НЕУЛОВИМОЕ

Неуловимое порою уловимо,

как ветер, как роса, как звук или кристалл!

Все уловимое скорей проходит мимо,

чем чувство, мысль, мечта, сомненье, идеал!

Бог создал не один, а два великих мира:

мир видимый для нас, весь в красках и чертах,

мир тяготения! От камня до эфира

он — в подчинении, в бессилье и в цепях...

Но подле мир другой! Из мысли человека

от века рожденный, он, что ни день, растет!

Для мысли дебрей нет, и ей везде просека,

и тяготения она не признает.

.....................................

А все же кажется, что в недра душ людских,

в нас корни некие спускаются от неба,

свидетели судеб и сил совсем иных.

В этом стихотворении есть некоторые черты, характер­ные для поэтического языка Случевского вообще: это «странности», вроде необычных ударений «рожденный» и не­обычные обороты заставляющие читателя с недоумением остановиться над смыслом строк и фраз вроде «для мысли дебрей нет, и ей везде просека» или над образом «корней» спускающихся с неба в наш мир. Полагает ли поэт, что «не­бо» стремится при помощи этих корней получить из земного мира какие-то соки и зародыши бытия? Это остается неясным.

Представление о существовании двух — или даже мно­гих — миров принадлежит к основам мировоззрения симво­листов и мы встречаем различные выражения этой мысли в их произведениях. Достаточно вспомнить Сологуба, у кото- торого

душа возносится [ ... ]

к дверям мечтательного рая,

в недостижимые края...

Эти края известны нам из «астрономических мифов» Со­логуба: это — его «Звезда Майр» и «Земля Ойле». И Брюсов признается —

Нездешнего мира мне слышатся звуки...

И, конечно, еще чаще повторяются эти мысли символи­стами второго поколения.

Случевский подчеркивает значения «иного мира» в этой жизни:

НЕВМЕНЯЕМОСТЬ

Есть в земном творении облики незримые,

глазу незаметные, чудеса творящие....

В жизни человеческой, в важные мгновения,

облики незримые вдруг обозначаются...

С ними все незримое видимым становится,

в гробовом молчании разговоры слышатся,

что-то небывалое в жизнь вступить готовится...

Человек решается... и в его решении

мир несуществующий в обликах присутствует...

И другое типичное для символизма представление о двойственности человеческого «я» и даже о невидимом при­сутствии нашего «двойника» в нашей жизни встречаем у Случевского в стихотворении «Нас двое», которое, впрочем, попало в советское издание и стойт в нем на первом месте, хотя оно стало бы вполне понятным только в связи с двумя только-что процитированными в издание не вошедшими сти­хотворениями. Первые строки этого стихотворения:

Никогда, нигде один я не хожу,

двое нас живут между людей:

первый — это я, каким я стал на вид,

а другой — то я мечты моей.

Вспомним у Блока стих, «Двойник» и, если угодно, сти­хотворения такого, не слишком заметного, но характерного для символизма «попутчика», как И. Рукавишников.

И неужели такие строки, как «Душа на тело повлияла!» («Dies irae») или: «Нет! полон день земли, в котором бьемся мы, духовной полночью, смущающей умы» или о Робеспье­ре: «и ты отравлен был чудовищной мечтой»; или призна­ние, что в душе есть переживания, исходящие

из ненарушенной святой ее тиши,

из сокровеннейших и темных уголков,

из незамеченных до срока тайников

(«Усталость»)

— неужели же эти строки привели к исключению стихотво­рений из нового издания? Еще существенней пропуск целых серий стихотворений «Загробные песни» (напечатаны в «Русском Вестнике» 1902-3 гг.**).

Надо, однако признать, что в издание «Большой библио­теки поэта» вошло всё же значительное количество стихо­творений, в которых встречаем такие типичные для симво­лизма, мысли и темы, как «неуловимое», «видения» и ряд других мотивов и образов.

Случевский замечателен в истории русской поэзии в осо­бенности своим языком: его «прозаизмы» и резкие сочетания «непоэтических» слов в стихах, наконец «странные словосо­четания» обращали на себя внимание современников, один из них (К. Медведский, Исторический Вестник 1894, 9) упрекал Случевского в «снисходительном отношении к так называемым прозаическим оборотам». Но и ценивший Слу­чевского Владимир Соловьев видел в его стихотворениях не­красивость и даже безобразность, и высоко ставивший Слу­чевского, как предшественника символистов, Валерий Брю­сов утверждал, что Случевский «писал свои стихи по-дет­ски... В поэзии он был косноязычен... Он вдруг сбивался на прозу»; в его поэзии — «безобразие, в котором нет ничего пошлого, ничего низкого, скорее своеобразие, хотя и чуждое красивости». Но именно этими чертами Случевский предвос­хищал многое в поэзии символистов, конечно, не Бальмонта и Брюсова, а Блока и Анненского, и даже послесимволическую поэзию Пастернака, в частности раннего Пастернака! Резкий и «терпкий» стиль многих стихотворений этих поэтов также чужд «красивости» (не красоты, а красивости!)... Именно это вызывало — иначе непонятное — отрицание раннего Блока Мережковским («плохие рифмы») и Брюсовым, сначала не увидевшим у него поэтического дара и современ­ную нам критику «плохого языка» Блока у С. Маковского.

Но в частности это историческое значение поэзии Слу­чевского делает особенно настоятельным такое издание — хотя бы и только избранных — его стихотворений, которое содержало бы достаточный материал для суждения о дейст­вительном облике поэта, как пролагателя новых путей...

___________

* Впрочем один из моих ассистентов, В. Буш, нашел стихо­творения, не вошедшие в «полное» издание, так как его издатели не обратили достаточного внимания на статьи Анненского, в кото­рых эти стихотворения были опубликованы. Надо также обратить внимание на один из томов серии «Библиотеки драматурга» «Эв­рипид»: в нем напечатаны замечательные переводы Анненского; но так как это не было указано в объявлении об этом издании, то оно почти-что не попало за границу (Москва 1960, стр. 512). Кста­ти из этого издания мы узнаем, что за время полного игнорирова­ния этого замечательного поэта в СССР его переводы двух тра­гедий Эврипида («Просительницы» и «Троянки») «утеряны»! — утеряны, конечно, потому, что в сталинский период Анненский принадлежал к «принудительно-забытым» поэтам.

**Многие из «Загробных песен» печатались в наши дни по рукописи автора (в «Гранях» и газетах) с указанием, что эти сти­хотворения никогда не были напечатаны. Это неверно: они все были помещены в «Русском Вестнике».

Гейдельберг