Александр Александрович Шпир (Спир, нем. Spіr; 1770—1862) — русский врач, философ и медицинский деятель, помещик Бобринецкого уезда Херсонской губернии, коллежский советник. Отец философа Африкана Спира (1837, Елисаветград — 1890, Женева). Место рождения А. А. Шпира достоверно неизвестно; предполагалось, что его семья была еврейского происхождения и что школьное образование он получил в Санкт-Петербурге. Провёл несколько лет на Камчатке, занимаясь изучением сифилиса. Был директором военных госпиталей в Одессе и Николаеве (1812—1820), инспектором врачебной управы в Херсоне. В 1830—1852 годах имел врачебную практику в собственном имении на Херсонщине (рядом с Елисаветградом), где и создал свой основной труд «О достоверности в медицине. Часть 1 и 2 (Спб,1835)». Он также перевёл с немецкого языка ряд книг по вопросам физики, внедрения прививок против оспы, инфекционных заболеваний и др.:

"Начальные основания опытной физики" (сочинение Иог. Майера, Спб., 1810);

"О прививании коровьей оспы, опытами и точными происшествиямопытами и точными происшествиями утвержденное средство в пользу страждущего человечества"(с немецкого, М., 1801);

"Краткое сочинение о простудных горячках, простом и кровавом поносе, болезнях, между солдатами наипаче свирепствующих" (сочинение Густава Орреуса, Спб.,1808)и "Утвержденное средство в пользу страждущего человечества" (с немецкого, М., 1801);

"Краткое сочинение о простудных горячках, простом и кровавом поносе, болезнях, между солдатами наипаче свирепствующих" (сочинение Густава Орреуса, Спб.,1808).

Его родственник - Николай Пулевич - рассказал,

а Наталия Бракер записала и

опубликовала в журнале «Киевская старина» в

1895 году:

«Думаю сказать кое-что об его [Африкана Александровича Шпира] отце, матери и более отдаленных предках, так как отец его заслуживал внимашя, как человек выдававшийся своим умом и оригинальностью. Помню я еще в детстве, как окружающие меня родные говорили много интересного об его отце, происхождение которого никому не было известно, даже, кажется, его семье. Известно только, что он был доктор медицины и хирургии, что воспитание начал и окончил въ С.- Петербурге, что он был послан правительством в Сибирь с научной целью, преимущественно для исследования сифилиса, провел несколько лет на Камчатке, по возвращении откуда был назначен инспектором врачебной управы в г. Херсоне, где и имел возможность и случай познакомиться с родными и матерью покойного Африкана Александровича. Предполагали и думали, что он или родители его выходцы из Австрии, что отец его — еврей, принявший православие. Говорил он чистым русским языком с петербургским акцентом. Я помню его, когда ему было лет 50. Он был человек энергичный, живой, скуп до болезненного состояния и сварлив. Наружный вид его чрезвычайно напоминал портрет нашего знаменитого полководца Суворова (маленький, худенький), которому не уступал своими чудачествами. Так напр., никогда онъ не употреблял носового платка и говорил, что это лишний расход. Он удивлялся, как можно такую гадость прятать в карман человеку воспитанному. Он всегда, ходил в куртке, (для сокращения расходов на фалды), в узких и коротких панталонах. Лето и зиму на дворе и в комнате поверх сапог всегда носил калоши, в виду того, что они сберегают сапоги и сами стоят дешевле сапог. Семьянин был невозможный. Редко жил дома. Проживет много месяц—два, разгорится с женой, с её родными и соседями, запрягает тарантас и уезжает часто на целый год. Но как уезжает? Предварительно велит изготовить массу пельменей (зимой он их заморозит, летом засушит) и отправляется по направлению в Петербург. Часто по дороге он останавливается у знакомых и гостит у них месяцы. Раз у бабушки Завадовской, отъехав от дому только 20 верст, он прожил целый год, потому что жизнь в гостях, кормежка лошадей, кучера ничего не стоит. Где нет приюта, он ставил самовар, разводил кипятком пильмени и этим питался. Чай пил всегда вприкуску и оставшиеся кусочки прятал в карманы и привозил детям, как гостинцы, тем детям, у которых была полная чаша, и которые были избалованы матерью до нельзя. Женившись, он оставил службу и прожил остальные годы своей жизни в имении жены своей, урожденной Пулевич, в Херсонской губернии тогда Ольвиопольском, потом Бобринецком, теперь Елисаветградском уезде, деревне Аристарховке, где в числе других детей родился у него и Африкан Александрович. Все дети, за исключением Африкана Александровича, были чрезвычайно способны, но не отличались нравственными качествами. Часто, по возвращении домой, если это было летом, любимым его занятием было ходить по комнатам с хлопушкой в руках и бить мух. Так как окна по его распоряжению всегда должны были быть открыты, то мух налетало гибель, и охота на них предстояла блестящая. Во время битья мух он часто бил стекла окон, посуду, после чего сердился на семью за то, что надо было покупать вместо разбитых новые вещи. Только крайняя непогода заставляла его быть въ комнатах. Большей часию он днем и ночью, летом и зимой жил на дворе. Имея на первом плане в виду для здоровья человека воздух и моцион, он в непогоду проделывал для моциона в комнате пресмешные для постороннего зрителя движения, напр.: танцевал, напевая камаринского и т. д. Зимой он тоже спал на дворе, под навесом, для чего у него был сделан овчинный меховой мешок, в который он влезал весь и завязывался около шеи. На голову надевал во время сна меховую шапку с наушниками и затыльником, так что оставался незакрытым только нос. Часто после снежных ночей прислуга должна была его откапывать из-под снега и вносить в комнату для дальнейшего туалета. Официально был он православного исповедания, но по убеждениям он был атеист в полном смысле слова. Говорили, что была у него сестра замужем в Москве за доктором Белопольским. Всем без исключения говорил „ты" (он был в чине статского советника). Был популярен как врач в г. Николаеве, куда его часто выписывали. Когда его призывал к себе больной, прося помочь ему, то осмотрев больного, если видел, что ему нельзя помочь, он обыкновенно говорил: „терпи, лежи и молись", - а родным говорил, что ничего нет вечного в мире, и затем уезжал. Если же он видел, что ему можно помочь, то обыкновенно первым его вопросом было: можешь заплатить 100 руб., буду лечить, если не можешь, не буду. Если больной не мог платить, он уезжал. Если платил, он принимался за оригинальное лечение. В то время когда медицина держала больного на строгой диете, лишала его воздуха, заставляла лежать в постели, оберегала от воздуха, пищи, он прежде всего позволял больному есть все, что ему угодно, говоря, что больше, чем нужно, он не съест; в помещении больного велел отворять окна; если не соглашались, он собственноручно выбивал окна, хотя бы зимой, но укутывая хорошо больного, ставил клизмы, допускал в известных случаях хинин, шептания и растирания бабок, говоря, „ну и пусть себе бормочет, а ты уснешь". Вообще он был того мнения, что эти средства вреда не принесут, а помочь могут. Если больной был недоволен тем, что доктор не прописывал лекарств, он говорил: „ну если хочешь, я тебе пропишу"— и прописывал, и то если он был в хорошем расположении духа. В противном случае только выругает больного. Если больной страдал ревматизмом, лежал один-два года в постели, первым долгом он говорил: ходи! — Не могу! — Врешь. Берите его, тащите! И часто в месяц-два человек начинал ходить; затем он велел запрягать экипаж и возить таких больных по степи. С родных за лечение денег не брал. С отцом моим часто спорил. Он был прямой, дерзкий человек и ссорился. В царствование Николая Павловича он преподнес государю том своих сочинений, находящейся теперь у его внучки, дочери Африкана Александровича.

Сначала это сочинение приобрело популярность в России, но впоследствии выпуск его был запрещен по многим причинам: вследствие козней светил медицины тогдашнего времени, так как он в своем сочинении: а) говорил, что метод лечения, практикуемый теперь, приносит человечеству больше вреда, чем пользы; б) что деятели медицины поставлены в положение привилегированных разбойников, так как они, не давая никому отчета, заливают больных средствами, приносящими больше вреда, чем пользы.

Мне, повествователю настоящей биографии, 58 лет. Помню в детстве, когда мне было лет 10, Александр Александрович Шпир для одного из своих путешествий велел запречь свой заветный тарантас. Не проехав 3-х верст, лошади понесли и опрокинули тарантас, и нашему путешественнику было переломлено ребро. Кучер привез его обратно. Жена хотела послать за врачом. Но больной не хотел, а распорядился послать в ближайшее село за фельдшером, которому указал, как сделать перевязку, как уложить себя в постель, велел вынести себя с постелью и поставить посреди двора (дело было летом). Только в непогоду его вносили в дом, но и в этом положении человек этот не мог долго быть на месте и приказывал крепостным людям носить его с кроватью к родственникам и знакомым, часто на расстояние верст 15, где также ставили его среди двора и для спокойствия его приставляли поочереди сиделку, или сидельца для исполнения его требований, а главное для того, чтобы „махать мух", как выражались тогда. Когда больному надоедало лежать на одном месте, он велел себя переносить на другое — к другим соседям. „Вот уже несут к нам Шпира"... - говорили, и все трепетало, потому что он распоряжался везде, как дома. Крикун был и не стесняясь говорил бывало: „что ты, дурак, мне перечишь?" Это снисхождение со стороны всех происходило, как я думаю, от бывшего у всех сознания его умственного превосходства.
Скажем еще несколько слов о кончине его и тем покончим. Кончина его произошла, какъ думали близкие люди, вследствие воспаления мочевого пузыря. Это было в глубокой старости. „Старый Шпир заболел," — говорили. На вопрос жены: „что у тебя болит", он отвечал: „пузырь болит". Жена предлагала послать за врачем; он ответил: „не надо! все равно ничего не поможет". Когда жена просила его послать за священником, чтоб исполнить обряд христианский, он отвечал: „не надо! нет Бога, нет правды, нет правосудия!" Так и скончался».