- Москва:

Типография 

А.П. Поплавского,

1911. - 288 с.

Александр Александрович

Яблоновский [Снадзский]

(1870-1934) - прозаик, критик, 

публицист родился 3/15 ноября 1870 г. 

в [селе Кетрисановка] Елизаветградском 

уезде Херсонской губернии. 

Окончил юридический факультет Петербургского университета. Дебютировал в печати в журнале "Русское Богатство" (1893), сотрудничал в газетах и журналах "Сын Отечества", "Мир Божий", "Образование"; политический фельетонист газеты "Киевская Мысль" (1905-1916), в 1916 г. перешел в "Русское Слово". В 1918 г. участвовал в газетах "Утро", "Вечер", "Киевская Мысль" (Киев), в 1920 - "Парус" (Ростов). В 1920 г. из Новороссийска эвакуирован в Египет. Посылал корреспонденции в "Общее Дело". В 1921-1925 гг. жил в Берлине, с 1925 г. в Париже. Писал в газетах "Руль" (Берлин), "Возрождение"     (Париж), "Сегодня" (Рига). С 1921 г. перепечатки и публикации в газете "Последние Известия" (Таллинн). В 1923-1925 гг. статьи, очерки, рассказы в иллюстрированном еженедельном приложении к ковенской газете "Эхо", выходившем в Берлине под редакцией Бориса Оречкина. Тогда же стал постоянным сотрудником газеты "Эхо" под редакцией Аркадия Бухова. С лекцией "Завоевания революции" выступал в Берлине, Риге, Таллинне. Постоянный член правления Союза писателей и журналистов в Париже. На Первом съезде русских зарубежных писателей в Белграде (1928) избран председателем Совета Союза русских писателей и журналистов. Умер 3 июля 1934 г. в Париже. Похоронен на кладбище Исси-ле-Мулино.

Сонечка Мармеладова

Литературное имя, как и всякое имя, можно носить, но можно и таскать... И счастлив тот, кто на всю жизнь запомнил слова «ветхого днями» Гомера:

– «В минуту рождения каждый имя свое в сладостный дар получает».

Имя – это действительно «сладостный дар». Это лицо человека. И в дни народных бурь, когда бывает так много усталых и искалеченных, – эти старые слова Гомера приобретают совсем особенное значение.

– Кто из нас сохранил лицо в это страшное, безумием насыщенное время? Кто носил и кто таскал свое имя?

Может быть, я очень ошибаюсь, но мне кажется, что русская литература и русская журналистика выдержали испытание с честью и что писательская братия дала наименьший процент перебежчиков, предателей и хамелеонов.

Перекрасились в советские цвета, в сущности, пять-шесть третьестепенных журналистов да пять-шесть незначительных второразрядных писателей.

Я не говорю, конечно, о тех, кто и раньше, еще до большевистского Мамая, в Циммервальде был и мед-пиво пил – таких горсточка. Но и крашеных, т.е. продавших веру, – тоже можно перечесть по пальцам.

Это все больше Сонечки Мармеладовы, – усталые, обнищавшие, покорно склонившие голову.

Не вынесла Сонечка испытания бедностью, не стерпела пытки голодом и, накинув на голову шаль, ушла под вечерок к комиссару.

Но вот странная вещь. На службе у комиссара Сонечка сразу полиняла и поблекла до неузнаваемости.

И это оттого, что нет у нее в душе ни наглости настоящей, ни забубенности прирожденной.

Сонечка – девица скромная, интеллигентная. Прежде, когда на Руси газеты издавались, она, конечно, была в оппозиции и, как бумажный фонарик, вся светилась тем внутренним огоньком, который никогда не разгорался в большой костер, но который все-таки маячил светлым пятном среди окружающей мглы. Но Сонечка-большевичка, Сонечка-коммунистка – это сущая карикатура.

Среди «идейных» червонных валетов она похожа на институтку. И оттого в советской печати Сонечка не идет дальше дешевенькой, подленькой лести. Ее держат, как волшебное зеркальце, в которое заглядывает иной раз самодовольная советская морда и спрашивает:

– Кто на свете всех милее, Всех румяней и белее?

И бедная Сонечка, пережевывая советскую воблу, спешит с ответом:

Ты, царица, слова нет... Ты на свете всех милее, Всех румяней и белее.

Но Сонечка еще помнит былое.

Ах, как тяжко и горько плачет Сонечка по ночам, когда ей снится покойная русская литература и мерещится былая русская редакция!..

Не было там ни советских ошейников, ни советских шпионов, ни советских серебреников.

Особняком от серой толпы Сонечек стоят коммунистические лихачи, краса и гордость пролетарской поэзии, составившие себе крупное «советское имя». Тут в первом ряду сияют:

– Пролетарский Пушкин – Демьян Бедный.

– И пролетарский Лермонтов – Василий Князев.

Эти ушли в коммуну, конечно, из честолюбия.

Когда была жива покойница-литература, Демьян и Василий не поднимались выше вечерней «Биржевки». – Их так и называли – пара гнедых!

Это были маленькие, двухвершковые газетные стихослагатели, которые всегда жалели, что не сделались телеграфистами, и что черт догадал их уйти в поэты.

Но когда литературу убили, а всех литераторов и журналистов выгнали вон из России, – и Демьян, и Василий поняли, что наступило, наконец, их время.

Поняли и сказали:

– Литература – это мы! Ты, брат, да я, брат! Демьян Пушкин и Василий Лермонтов!

– И все случилось, как по писаному. Среди людей с урезанными языками.

– Совнарком сразу, в пять минут, признал Демьяна наследником Пушкина и сказал:

– «Скорей, певец, скорей, вот арфа золотая», а вот и усиленный, «шпионский» паек!

И надо сказать, что Демьян распорядился с арфой очень неглупо.

Когда новые татары посекли головы журналам и газетам и на трупах их сделали помост и пировали, как в старину, Демьян Бедный слагал гимны в честь победителей. Он славил своих новых господ и потешался над теми, кто лежал там, под досками и всем окровавленным телом своим чувствовал «тяжкий зад татар».

Зато теперь Демьян и Василий живут, как цари пролетарской поэзии, и держат в трепете всю советскую критику.

Боже сохрани, если какая-нибудь советская Сонечка вспомнит «биржевое» прошлое Демьяна и скажет, что Пушкин писал лучше.

– О, за такую дерзость против коммуниста совнарком может отнять воблу и даже лишить пайка.

– Еще недавно одна бедная Сонечка оправдывалась в «Известиях»:

– Мы, мол, не знали, что товарищ Демьян принадлежит к партии. Мы не думали, совсем не думали сравнивать пролетарского Демьяна с буржуазным Пушкиным... Но спешность газетной работы... по недосмотру корректуры... досадный промах... Демьян, по-видимому, простил Сонечку, и воблы у нее не отняли...

Так «живут и работают» князья советской поэзии после смерти русской литературы.

А по сю сторону Рубикона, в стане изгнанников и беглецов, люди и не живут, и не работают... Едва теплится тоненькая свечка русской литературы, унесенная из России в чужие края.

Едва-едва...

Русские писатели грузят в Константинополе уголь; играют в Каире на пианино, услаждая зрителей кинематографа; шьют сапоги в Сербии и колют дрова в Штирии и Швейцарии. Но не сдаются и на «голос невидимой, советской «пэри» не идут.

И не пойдут. Никогда не пойдут.

И в этом гордость старой гвардии литературной.

Очень трудно приходится русскому литератору, но души своей он не продает.

Я помню, в дни бегства из Новороссийска мне привелось видеть, как боролись с судьбой русские журналисты.

Без копейки денег, без работы и без всяких надежд они готовились броситься вниз головой в страшную бездну изгнания.

– Уехать! Куда-нибудь уехать, но не отдаваться в плен и не идти ни в Сонечки, ни в Демьяны!

С семьями, с детьми мы ночевали все в редакционной ночлежке и слушали, как за окном бешено гудит и воет ледяной норд-ост. Ах, какие это были незабвенные ночи!

На столах, на конторках, на стульях спали вповалку женщины, дети, мужчины. Бредил тифозный, плакал озябший ребенок, дымила железная печка. А в углу, у окна, били вшей солдаты – такие же бездомные люди, как мы, напросившиеся в нашу ночлежку «погреться».

Жутко было. Страшно было. Горько было.

Но ни одного слова сожаления, ни одной жалобы на судьбу.

Ворочались на твердых столах тела, кряхтели старики, тихонько плакали девушки об убитых женихах. Но ни звука, ни полслова о возможности остаться здесь, с «ними».

Я помню, среди ночи я часто оглядывал эти закопченные дымом, немытые лица, эти убогие, беженские узлы и жалкую мокрую обувь.

И чем больше оглядывал, тем радостнее мне было сознавать, что в нашей литературной семье так мало уродов.

Даже гордость какая-то на меня напала в эти жуткие новороссийские ночи.

Думалось:

– Это уже нищие. Не у всех и рубашки есть. А если вытрясти все их кошельки на стол, то не наберется и фунта стерлингов. С этими копейками они завтра на пароход сядут. Но, черт возьми, они не сдаются в плен живыми! И может быть, там, на далекой чужбине, эти братья мои по перу зажгут тоненькую свечку русской литературы.

Ведь зажигали же свои свечи христиане в катакомбах и подземельях, когда там, наверху, люди поклонялись идолам.

И как сейчас помню, там, в новороссийской ночлежке, слушая рев ледяной бури, бушевавшей за окном, я все время с гордостью повторял слова заповеди:

– Да не поклонишься им и не послужиши им!..

Александр Яблоновский

«Руль» от 20 марта. (Год - ?)

Церковь

Троицы Живоначальной -

Кетрисановка - 2014 г.