Закат над Царским трактом. Март 2011. Фото Григория Гусейнова

А там Сакен-генерал

Все акафисты читал

«Богородице»...

(Солдатская песня).

I.

Проезжая минувшим летом чрез Елисаветградский уезд Херсонской губернии, по дороге, носившей еще не так давно название «Царского тракта», я совершенно неожиданно, очутился в имении наследников известного графа Дмитрия Ерофеевича 0стен-Сакена. Так как, молва о причудах этого, исторического лица, а также о достопримечательностях его поместья, уже не раз доходила до моего слуха,то весьма естественно, что, я не преминул воспользоваться представившимся мне случаем, чтобы осмотреть графскую усадьбу и расспросами у местных старожилов пополнить запас имевшихся у меня сведений касательно покойного Остен-Сакена. Собранный мною при этом материал дает мне возможность представить довольно верную и не безынтересную картину частной жизни этого оригинального человека; однако, прежде считаю нелишним сказать здесь несколько слов по поводу происхождения названия: «ЦАРСКИЙ ТРАКТ».

До появления в Новороссии железных дорог, особы императорской фамилии, а также другие высокопоставленные лица, совершали путешествие на юг, в Одессу или Крым, на лошадях, направляясь большою частью по дороги, пересекающей Елисаветградский уезд Херсонской губ. и ведущей к городу Николаеву. В указанной местности высокие гости часто и даже подолгу останавливались то в имении графа Остен-Сакена, то в усадьбе Д. И. Лорера, лежащей верст на 20 южнее местечка Ольгополя (оно же — «Графское»). Вот эти-то проезды, а в особенности остановки, и упро­чили за дорогой название «Царской». Накануне проезда кого-либо из высоких путешественников, к почтовой станции доставлялись лошади со всей окрестности, и из них выбирались, конечно, самые лучшие; для достижения этой цели лошадей запрягали обыкновенно поочередно (по 8—12 пар цугом) в большой воз, нагруженный тяжелою кладью, и гнали их во весь дух до следующей станции; если во время этого перегона какая-нибудь лошадь падала, то владелец её получал впоследствии приличное вознаграждение из рук царского казначея, следовавшего постоянно в хвосте императорского поезда; павшее животное заменялось другим, и таким образом испытание продолжалось до тех пор, пока не оказывались в запряжке лошади, могущие с быстротою ветpa и без всяких приключений пробежать перегон в 20—25 верст.

Чаще всего останавливался в доме Остен-Сакена император Николай Павлович, приезжая осматривать южнорусские военные поселения и расположенные в Новороссии войска. Об одном из таких приездов императора к графу мне пришлось слышать от местного церковного старосты, престарелого крестьянина, следующий рассказ. Получив извещение о дне прибытия императора в м. «Графское», Остен-Сакен в назначенное время уже находился на почтовой станции; тут же присутствовала почти вся графская дворня, одетая в парадные костюмы, и почетный караул от уланского полка; сам граф был в полной форме с массою различных орденов на груди, представлявшей собою настоящий иконостас; Д. Е. поминутно выходил на дорогу и пристально всматривался вдаль. Наконец, ровно в 12 часов дня, на дороге показалось густое облако пыли, скрывавшее царский поезд, кото­рый чрез несколько минут был уже у станции.

— Его императорское величество изволит почивать, — сообщил кто-то из генералов, обратившись к Остен-Сакену, направляв­шемуся уже к государевой карете.

— Это ничего, — ответил с улыбкой граф, открывая к вели­кому ужасу присутствующих дверцу экипажа.

Император Николай Павлович, несмотря на остановку кареты и стук отворяемой дверцы, продолжал почивать глубоким сном. Видя это, граф Д. Е. взял слегка ногу государя и, тряся ею, произнес громко:

• Ваше императорское величество, проснитесь!..

При первых звуках этого голоса государь быстро приподнялся и с видом крайнего изумления и даже гнева посмотрел на дерзкого, осмелившегося потревожить сон самодержца России; узнав Остен-Сакена, государь моментально выскочил из экипажа и, по­здоровавшись самым радушным образом с Д. Е., сказал:

— Извини, пожалуйста, меня, любезный граф, что я оказался в отношении тебя таким невежею; ведь мне было хорошо известно, что ты выедешь встречать меня на станцию…

С этими словами он взял за руку Остен-Сакена и, сев с ним в другую карету, направился к графской усадьбе... Слу­чай этот служить доказательством того, каким расположением и даже любовью со стороны царственных особ пользовался по­койный граф.

В начале семидесятых годов, графа также часто посещал и государь Александр II Николаевич, проводивши здесь иногда целые дни. Еще до сих пор в памяти некоторых лиц графской дворни свежо воспоминание о том обеде, которым угощал Остен-Сакен этого государя вскоре после покушения Каракозова. По рассказам очевидцев, как изготовление обеда, так и подача его, сопровождались рядом предосторожностей и формальностей, не говоря уже о том, что главный надзор за всем делом был поручен одному из высших генералов, пользовавшихся особенным доверием императора. Из кухни пища передавалась прежде всего на расположенный у двери обеденного зала небольшой столик, за которым сидел лейб-медик и пробовал каждое блюдо; отсюда уже оно передавалось на царский стол. По обе стороны входа в столовую находились часовые с саблями наголо; позади государя стояли два лейб-казака. Не зная, что подобные предо­сторожности были вызваны печальными обстоятельствами последнего времени, народ пришел к тому заключению, что император всегда и повсюду обедает при такой обстановке.

II.

Причиною расположения и доверия к Д. Е. Остен-Сакену со стороны двух русских монархов была неподкупная честность графа, а также его феноменальное бескорыстие и непоколебимая пре­данность престолу и отечеству. Сам Д. Е. неоднократно говаривал:

— Любовь и внимание к себе батюшки-государя я заслужил тем, что всегда оберегал интересы казны паче собственных... И в то время, когда граф X., князь Y. и князь Z. под шумок войны сумели сколотить себе кругленькие капиталы и приобрели затем имения в 10 и более тысяч десятин земли, — я на свой счет организовал целый кавалерийский полк, одевал и кормил его в течение нескольких лет, затрачивая на это огромные деньги... Все это и было впоследствии по справедливости оценено императором, который назначил мне двенадцатитысячную аренду и повелел отрядить в мою усадьбу особый конвой под командой офицера; этот отряд солдат был предназначен для меня в виде личной охраны по день моей смерти.

Необходимо заметить здесь, что формирование названного полка оказало большую услугу в свое время всей Новороссии. Дело в том, что в первую половину текущего столетия наши черноморские степи были переполнены различными бродягами, большинство которых принадлежали к числу бежавших от жестоких помещиков крестьян; остальная же часть этой вольницы состояла из всевозможных преступников, ухитрившихся улизнуть из рук правосудия. Пока еще сельскохозяйственная промышленность здешнего края находилась в зачаточном состоянии, а обширные про­странства Новоросии оставались малонаселёнными, — этот бродячий элемент промышлял разбоями и грабежами, нападая преимущественно на чумацкие обозы, а также на знатных и богатых лиц, проезжавших по большим дорогам. По мере развития земледелия и увеличения жителей в южнорусских степях здешним бродягам приходилось перекочевывать в более пустынные восточные и юго-восточные местности, или же входить в состав туземного оседлого населения и приниматься за честный труд; однако, подобные переселения и «обращения» совершались до того медленно, что даже в конце сороковых годов местное начальство имело еще немало хлопот с полудикой вольницей, являвшейся в истории Новороссии одним из весьма важных препятствий в отношении сельскохозяйственного прогресса. Невзирая на ряд самых энергичных мер, принятых против здешних бродяг со сто­роны генерал-губернатора М. С. Воронцова, они все-таки от вре­мени до времени напоминали о своем существовании, производя по-прежнему нападения на путешественников и даже на помещичьи усадьбы. Преследуемые же, однако, постоянно властями эти искатели приключений доведены были в конце концов до того, что стали искать спасения на службе у южнорусских землевладельцев, а также у богатых немцев-арендаторов и поселян, обязываясь исполнять хозяевам всевозможные работы почти задаром, лишь бы избежать тюрьмы и ссылки; в свою очередь хозяева могли весьма удобно скрывать нелегальных работников от зорких глаз исправника и станового пристава, которые, впрочем, и сами ча­стенько смотрели сквозь пальцы на подобные поступки местных помещиков и арендаторов, получая зато весьма приличную мзду. Нечего, разумеется, и говорить, что, пользуясь трудом беспаспортного люда, такие хозяева очень редко расплачивались добросовестно с своими рабочими, которые по своему положению безусловно не могли жаловаться на незаконные действия помещика. В силу последних обстоятельств, черноморская вольница еще долго могла бы влачить свое преступное, но жалкое существование, если бы на помощь новороссийской администрации не явился граф Остен-Сакен, затеявший сформировать из здешних бродяг кавалерийский полк. Получив на это разрешение правительства, Д. Е. принялся за дело с таким уменьем и энергий, что не прошло и года, как в его руках оказалась значительная часть степных «гайдамак». По словам очевидцев, в это время по всем направлениям Новороссии день и ночь скакали графские люди и полицейские чины, разыскивая бродяг и вообще всякого рода подозрительных лю­дей. Не было деревушки, хутора, оврага и леска, куда бы не заглянули ищейки Остен-Сакена. Следствием этого было то, что остальная «вольница» поспешила частью скрыться в леса Бессарабии и прикубанские степи, а частью сочла более благоразумным приписаться всякими правдами и неправдами к разным мещанским обществам. Лица же, вошедшие в состав сформированного графом Остен-Сакеном полка, получили полную «амнистию» и, приняв вскоре участие в севастопольской кампании, выказали редкую храбрость и самоотвержение в борьбе с врагами отечества. Впоследствии этот полк был зачислен в регулярную кавалерию и получил название 0[львиополь]ского уланского полка.

III.

В 1856 г. граф Д. Е. оставил действительную службу и всецело посвятил себя хозяйству, делам благотворительности и молитве. На первых порах его сельскохозяйственные занятия шли довольно успешно, благодаря энергии самого владельца, а также умению его управителя из поляков.

В это время земледелие и скотоводство в имении графа Остен-Сакена было поставлено вполне рационально, служа таким образом примером для всех соседних помещиков.

Кроме прекрасных плугов иностранной конструкции, он ввел еще в своем хозяйстве так называемые «балансовые» бороны, которых, несмотря на их несомненные достоинства, теперь уже почти нигде не видно в Новороссии. Особенность этих борон состояла в том, что они, двигаясь по полю, принимали круговра­щательное движение, способствовавшее быстрому и прекрасному разрыхлению почвы. Для улучшения своих овец и рогатого скота граф выписывал племенных производителей из Германии, Швей­царии и Франции, не останавливаясь в этом отношении ни пред какими затратами.

Все административные лица графского имения боялись Остен-Сакена, как огня; причиною этого было то, что граф Д. Е., несмотря на свою доброту, старался все-таки держать подчиненных ему людей в строгих руках, а, отличаясь подчас необычайною вспыльчивостью, он мог расправиться с любым из своих низших «администраторов» чисто по-воённому; однако, все уве­личивающаяся с течением времени наклонность графа к мисти­цизму и пунктуальному исполнению мельчайших религиозных обрядностей послужила причиною того, что экономическая сторона хозяйства Остен-Сакена скоро сильно пошатнулась; в особенности это стало для всех очевидно тотчас после смерти управителя-поляка, который отличался редкими административными способно­стями и глубоким знанием агрономии. Граф искренно и долго сожалел о потере этого разумного, доброго и честного человека. В усадьбе Остен-Сакена до сих пор можно видеть могилу этого управителя; на ней находится прекрасная плита с краткою, но весьма выразительною надписью на польском языке. Расстройству графского хозяйства не мало способствовало еще то обстоятельство, что Д. Е. сильно увлекался сооружением различных зданий и безграничною благотворительностью. Очутившись в уединении деревенской жизни, граф в скором времени принялся за постройку в своем имении церкви, место для которой было выбрано среди весьма живописной рощи, на расстоянии нескольких десятков сажен от барского дома. Это сооружение сильно интересовало Д. Е., и он проводил значительную часть дня, сидя на каком-нибудь камне вблизи возводимого здания. По окончании постройки храма совершено было торжественное освящение его в присутствии многих высокопоставленных особ и императрицы Марии Александровны, которая прибыла для этой цели из Петербурга по просьбе графа. Находясь в дружеских отношениях с покойным митрополитом московским Филаретом, Остен-Сакен получил от него для своей церкви частицы св. мощей многих угодников. Эта святыня и до сих пор хранится в алтаре храма, привлекая всегда массу молящихся. В той же роще, распланированной отчасти наподобие Гефсиманского сада вблизи Иерусалима, находится еще несколько предметов, заслуживающих внимания туриста. Так, например, в одном из искусственных гротов было устроено графом даже нечто в роде Вифлеемского вертепа с яслями и красивою звездой. Здесь также находилась частица святых мощей, горела неугасимая лампада, и в определенные дни совершалось богослужение; в праздник же Рождества Христова подле яслей привязывался для большей реальности и осел. В этом вертепе безотлучно находился особый старик-монах, получавший содержание от графа и обязанный следить за чистотою и неприкосновенностью вертепа. После смерти Д. Е. вертеп существовал еще около десяти лет; но затем, вследствие образовав­шейся вверху грота трещины, велено было вынести оттуда все свя­щенные предметы и навсегда упразднить эту странную «копию» с Вифлеемской святыни.

Неподалеку от храма была расположена еще часовня, устроен­ная над фамильным склепом графов Остен-Сакенов и тоже напоминавшая собою часовню, устроенную над гробом Господним. В прежнее время по обе стороны её дверей были нарисо­ваны даже турецкие часовые, якобы оберегающее вход в одну из величайших христианских святынь. Здесь тоже горела не­угасимая лампада, стояла гробница со св. мощами и часто служи­лись панихиды, на которых постоянно присутствовал сам граф, а иногда и члены его семейства. Но самую интересную достопримечательность рощи составляла подлинная келья известного русского святителя, Димитрия Ростовского. Перевозка этой кельи на расстояние почти 2000 верст, стоила графу не малых денег и хлопот; кроме того, осуществление подобной затеи сопряжено было еще с массою других затруднений; и только благодаря участию того же митрополита Филарета, Остен-Сакену удалось довести до конца задуманное дело. В виду того, что доставленная в усадьбу графа келья отличалась уже необыкновенною ветхостью, пришлось устроить над нею особого рода каменное прикрытие; сама же келья была превращена в часовню, где, кроме иконы, подсвечников с восковыми свечами, аналоя и других священных предметов, постоянно горела лампада пред частию мощей св. Димитрия Ростов­ского. На самом берегу большого пруда, занимавшего глубокую долину среди рощи, стояли три довольно изящных домика, для помещения в них трех инвалидов О[львиополь]ского полка, шефом которого граф состоял до самой своей смерти. Как только кто-либо из этих инвалидов умирал, Д. Е. тотчас же замещал свободную вакансию новым лицом из числа солдат того же полка. На обязанности этих инвалидов лежал, между прочим, присмотр за рощей, а также забота о поддержании в должной чистоте лесных дорожек и двора подле домиков. Общее наблюдение за рощей принадлежало садовнику Матвею, которому было па­мятно еще возникновение этого леса. По его словам (старик, ка­жется, уже умер), граф сядет бывало на лошадь и едет по отведенному для рощи месту, а садовник должен ставить колья в тех точках, где стояли лошадиные ноги; затем на этих местах производилась посадка деревьев. Часто граф, проезжая по извилистым дорожкам рощи в небольшом экипаже, приказывал садовнику водить под уздцы лошадь по нескольку часов сряду; при этом Остен-Сакен строго смотрел за тем, чтобы колеса экипажа не портили на поворотах правильности дорожек; если же это случалось, то на голову неосторожного садовника сы­пался град самых отборных ругательств, а то и ударов хлыстом. На первых порах Матвей, конечно, безропотно переносил эту ругань и «заушения», но впоследствии, когда граф по причине старости сделался глух, садовник, выслушивая брань Остен-Сакена, тоже не оставался в долгу, осыпая с своей стороны от­борными ругательствами и барина.

Граф, как оказывалось, хотя и не слышал, но отлично понимал, в чем дело, и когда садовник слишком уж возвышал голос, он спокойно произносил следующую фразу:

— Матвей, закрой рот, а не то язык простудишь...

Домики инвалидов были просторны, светлы и чисты; как наружная, так и внутренняя отделка их отличалась довольно изящным видом; полы в каждом из них были сделаны из разноцветных камней, представляя собою нечто в роде инкрустаций. Не задолго до своей смерти Остен-Сакен вздумал было построить на месте этих домиков настоящий приют для нескольких десятков престарелых лиц; но затее его не суждено было осу­ществиться. Из всех домиков до настоящего времени уцелел только один; в нем теперь живут в качестве пансионеров старик-регент и какая-то вдова; оба и до сих пор получают ежегодно от наследников графа незначительное денежное вспомоществоваше.

IV.

Дом Остен-Сакена представлял собою довольно оригинальное здание. Выстроенный еще чуть ли не в конце прошлого столетия и отличавшийся прежде весьма скромными размерами, он с течением времени так расширился множеством разнообразнейших пристроек, что к концу семидесятых годов, по своему внешнему виду, уже напоминал не то Ноев ковчег, не то какой-то гигантский гриб. Во всем доме была только одна сколько-нибудь порядочная обширная и высокая комната; это — гостиная, замечательная, между прочим, тем, что представляла внутренность ка­кой-то богатой кунсткамеры, в которой хранилось бесчисленное множество весьма дорогих и редких подарков, пожалованных Остен-Сакену в разное время высочайшими особами. Особенною же оригинальностью и простотою отличался кабинета самого графа. Он был сделан наподобие сруба обыкновенной крестьянской избы в строго выдержанном старорусском стиле. Внутри этого кабинета не было ни обоев, ни каких-либо других украшений, если не считать изящной резной работы вокруг окон и дверей. В комнате находились только: простая походная кровать, небольшой стол, покрытый черным сукном, и аналой, на котором постоянно ле­жало раскрытое евангелие; по обе стороны аналоя, а также в переднем углу под образами, стояли большие подсвечники (ставники) для восковых свечей; позади аналоя стояло большое распятие. В кабинете также теплилась неугасимая лампада. Таким образом, эта комната во многом напоминала собою часовню или келью какого-нибудь схимника.

Вставал Д. Е. очень рано, зимою — в 6 — 7 часов, а летом в 4 часа. Вскочив с постели, он тотчас же умывался и одевался по большей части сам, без помощи лакея, затем стано­вился на колени пред распятием и громким голосом произносил утренние молитвы, после этого вставал и, перейдя к ана­лою, прочитывал еще несколько глав из евангелия. В таких занятиях Д. Е. проводил около часу, после чего отворял дверь кабинета и принимал не которых членов семьи, а так же служащих, являвшихся к графу по делам хозяйства. Каждый из них, войдя в кабинет должен был прежде всего пожелать Д. Е. доброго утра, потом сделать несколько земных поклонов пред распятием и прочитать молитву за царя; если же кто забывал сделать это, то граф сам напоминал ему, говоря:

— А за батюшку-государя забыл помолиться? Сию же минуту становись опять на колени и читай: «Спаси, Господи, люди твоя»... Не надо забывать, что каждый верноподданный россиянин должен ежедневно молиться о том, кто после Господа-Бога является для нас главным отцом и попечителем на земле...

По окончании этих обрядностей Д. Е. давал присутствующим в кабинете лицам свое благословенье и допускал их к целованию графской руки, а затем уже делал соответствующие распоряжения по хозяйству. Такой порядок соблюдался ежедневно; некоторые изменения допускались только во время больших праздников, а также в случай болезни графа.

После утреннего чая, Остен-Сакен отправлялся по хозяйству, не переставая шептать молитвы и раздавать благословения встречающимся во дворе и саду людям. Если погода стояла хорошая, то Д. Е. садился в маленькую одноколку, в которую долгое время закладывался его любимый конь Васька, и отправлялся в поле, взяв с собою в дорогу маленькое евангелие, завернутое в кусок черного бархату. Все имение графа, около 3.000 десятин, было разделено на квадраты, или клетки по 10 десятин в каждой; по углам каждой из этих «клеток» лежали большие камни с вырезанными на них инициалами Остен-Сакена. Подъезжая к ка­кому-нибудь из этих межевых знаков, Д. Е. останавливался, открывал евангелие и прочитывал из него строк пять-шесть. Такою рода чтение совершалось графом и в том случай, если в экипаже находилось какое-нибудь постороннее лицо. Эти оста­новки на межах до того вошли в привычку Д. Е., что не только он, но и его лошадка никогда бывало не пропустить лежащего на границе «клетки» камня. Остановившись на меже, умный Васька трогался дальше только тогда, когда граф прекращал чтение евангелия. Проезжая мимо какого-нибудь стада рогатого скота, табуна или «кирда» овец, граф требовал, чтобы пастухи подходили к нему, выслушивали несколько стихов из евангелия и целовали руку Д. Е., который благословлял их, подобно священнику. На­ходясь в добром настроеши духа, Остен-Сакен вступал в беседу с пастухами.

— Ну, что, как вас тут Господь милует? — спрашивал он их.—Здорова ли ваша скотина и не нуждается ли она в чем-нибудь?

— Слава Богу, ваше сиятельство, все пока обстоит благополучно...

— В таком случае, прощайте, и да сохранит вас Господь-Вседержитель и на будущее время от всяких бед и напастей... Не забывайте только воздавать Ему должную хвалу утром, вечером и во всяк час дня!..

— Слушаем, ваше сиятельство! — отвечали с притворным благоговением пастухи, надевая свои шапки и возвращаясь обратно к стадам, где, спустя некоторое время, преспокойнейшим образом резали барского барашка и съедали его за здоровье графа.

Часто Остен-Сакен брал в свою одноколку кого-либо из экономических администраторов, и те впоследствии много рассказывали о необыкновенной религиозности Д. Е., который во время таких объездов не стеснялся повествовать сидящему с ним в экипаже лицу о своем прошлом. Чаще всех других графа сопровождал в этих поездках некто С., служивший у него в качестве управляющего после смерти поляка-агронома. Видя редкую набожность Остен-Сакена, упомянутый С. спросил его однажды:

— Почему это вы, ваше сиятельство, так часто читаете евангелие и почти беспрестанно шепчете молитвы? Мне кажется, что даже монахи не уделяют столько времени беседе с Богом?

На это граф ответил:

— Если бы я мог вдвое больше времени употреблять на мо­литвы и чтение этой св. книги, то и тогда не замолить бы всех своих прегрешений, сделанных мною в молодости.

— Но разве у вашего сиятельства есть на душе больше грехов, чем у других подобных вам лиц? — продолжал С.

— О хо-хо, голубчик,— отвечал граф: — велики были дела на моих руках, но зато и немалыми грехами отягчена душа моя.

— Однако, насколько мне известно,— заметил С.,— ваше сиятельство всегда пользовались редким расположением государя импе­ратора; из этого я заключаю, что находившиеся на ваших руках дела были в прекрасном состоянии...

— Так-то оно так, голубчик С., но, благодаря своей ужасной вспыльчивости, я подчас слишком сурово обращался с людьми, за что неоднократно получал выговоры от самого императора Николая Павловича. Ты видел на днях у меня в кабинете за­литую свинцом саблю, а?

— Видел, ваше сиятельство, — отвечал С.

— А приходил ли тебе в голову вопрос: чего ради у такого лица, как я, была залита сабля?

— Да, я, действительно, не раз задумывался над этим вопросом, ваше сиятельство.

— То-то же, а причина тому не маленькая. Ты вот говоришь, что меня царь-батюшка любил и любит; это — верно, но бывали случаи, что он на меня сильно гневался, и причиною того была одна моя вспыльчивость; из-за неё и саблю мою залили по приказу императора Николая Павловича; хоть это и шутя было сделано, однако все-таки подобное наказание для генерала великий позор.

— По какому же случаю, позвольте, ваше сиятельство, спросить, было применено такое наказание? — обратился к графу С.

— А вот, видишь ли, донесли мне как-то под Силистрией, что один из подчиненных мне офицеров снюхался будто бы с неприятелем и затевает, что-то недоброе против своего же государя и отечества. Понятное дело, что подобная штука возмутила меня до глубины души. Я немедленно потребовал к себе изменника и, не вдаваясь в подробное разбирательство дела, с грязью смешал офицера и тут же хотел собственноручно снять ему голову. К счастью, Господь во время образумил меня, и рука моя так и застыла в воздухе с обнаженною саблею, лишь только мне пришла в голову мысль, что стоящей предо мною офицер может оказаться совершенно невиновным в взведенном на него преступлении... Так оно впоследствии и вышло. Между тем об этом происшествии узнал каким-то образом государь и при первом случае сделал мне строгое замечание за неуместную горячность. «В виду же того», присовокупил его величество, «что с тобой подобные вещи случались уже неоднократно, я повелеваю залить свинцом твою саблю; для охраны же твоей особы доста­точно будет и находящегося при тебе конвоя, который я могу оставить при тебе до твоей смерти». И, действительно, этот конвой сохранили мне и по выходе моем в отставку.

Залитую свинцом саблю Остен-Сакен часто показывал г. С.

По поводу необычайной вспыльчивости графа существует среди местных жителей еще следующего рода легенда. Узнав, что один из его сыновой, крестник государыни, вступил в сношения с польскими мятежниками, Остен-Сакен явился в Петербург и, позвав к себе молодого человека, лишил его жизни. Совершив это ужасное преступление, граф отправился тотчас же к импе­ратору и чистосердечно рассказал ему обо всем. Что послужило основанием к распространению столь удивительной легенды, — трудно сказать, но что она существует в нескольких вариантах, и перешла далеко за пределы описываемой мною местности, — этот факт не подлежит ни малейшему сомнению.