Вариант глава из книги МАРИНЫ ТАРКОВСКОЙ - ОСКОЛКИ ЗЕРКАЛА. -М.,2006.

«Есть блаженное слово — провинция, есть чудесное слово — уезд.
Столицами восторгаются, восхищаются, гордятся.
Умиляет душу только провинция. Небольшой городок, забытый на географической карте, где-то в степях Новороссии, на берегу Ингула, преисполняет сердце волнующей нежностью, сладкой болью»...

Есть город, на реке стоит,
Но рыбы нет в реке,
И нищий дремлет на мосту
С тарелочкой в руке.

Но вспомнить я хочу себя,
И город над рекой.
Я вспомнить нищего хочу
С протянутой рукой, —

Когда хоть ветер говорил
С тарелочкой живой…
И этот город наяву
Остался бы со мной.

«Город держался на трех китах: Вокзал. Тюрьма. Женская гимназия.
Шестое чувство, которым обладал только уезд, было чувство железной дороги. В названиях станций и полустанков была своя неизъяснимая поэзия, какой-то особенный ритм, тайна первого колдовства и великого очарования... А за зеркальными стеклами первого класса мелькали генеральские околыши, внушительные кокарды; и женская рука в лайковой перчатке еще долго размахивала батистовым платком, и запах французских духов... смешивался с паровозным дымом, и в сердце было какое-то замирание и трепет.
Раздавался пронзительный свисток машиниста, и начальник станции, в красной фуражке, высоко и многозначительно подымал свой фонарик, и длинный поезд, огибая водокачку, тюрьму и женскую гимназию, исчезал за шлагбаумом, в сумерках короткого осеннего дня».

Как сороклет тому назад
Я вымок под дождем, я что-то
Забыл, мне что-то говорят,
Я виноват, тебя простят,
И поезд в десять пятьдесят
Выходит из-за поворота.

В одиннадцать конец всему,
Что будет сорок лет в грядущем
Тянуться поездам идущим
И окнами мелькать в дыму.

Прозаический текст написан поэтом Дон-Аминадо, Аминадом Петровичем Шполянским. (Не его ли родные — братья Шполянские — держали в Елисаветграде типографию?) В воспоминаниях «Поезд на третьем пути» город юности Елисаветград он назвал Новоградом. В стихах Тарковского, родившегося почти на двадцать лет позже, название отсутствует, есть просто Город.

И Дон-Аминадо, покинувший «Новоград» задолго до революции, а после нее уехавший в эмиграцию, и Тарковский, проживший в России свою «горчайшую жизнь», вспоминают этот город с особой ностальгической любовью.
Но какое разное мироощущение у двух поэтов-земляков: «Потерянный, невозвращенный рай!» — восклицает Дон-Аминадо, и «Бедный город мой», — пишет Тарковский. Всего несколько десятков лет, а какие они разные, эти два города, отделенные один от другого революцией и двумя войнами. Давным-давно нет «генеральских околышей», «внушительных кокард» и дам в лайковых перчатках. Прошло детство, ушла юность. Остался разбитый войною вокзал...
А какие разные характеры у авторов — один бойкий, восторженный гимназист, изгнанный из «новоградской» гимназии «за броса-ние фуражек на сцену» городского театра «в момент предельного пароксизма» — восторга от «Принцессы Грезы» Ростана. В эмиграции Дон-Аминадо — популярный газетный фельетонист, уверенный в себе, остроумный, дерзкий, победительный. И другой, трагически задумчивый, «похожий на Раскольникова с виду», переживший в детстве гибель любимого брата, смерть отца, несчастливую любовь, а затем — войны, тяжелое ранение, многолетнее отсутствие читателя.
И, все-таки, так много общего в воспоминаниях и того, и другого!
«Но в Царствие небесное будут допущены только те, кто не стыдился невольно набежавших слез, когда под окном играла шарманка, в лиловом бреду изнемогала сирень...»

...Дождь по  саду прошел накануне,
И просохнуть земля не успела;
Столько было сирени в июне,
Что сияние мира синело...

И появится в стихах Тарковского то же, что и у поэта-эмигранта, сравнение детства в Елисаветграде с навсегда покинутым раем:

Давно мои ранние годы прошли
По самому краю,
По самому краю родимой земли,
По скошенной мяте, по синему
раю,
И я этот рай навсегда потеряю...

В Новограде-Елисаветграде «под густолиственным шатром уездной акации» признавался легкомысленно-искренний гимназист Шполянский в любви прелестным гимназисткам. И так же, через двадцать лет, когда гимназистки стали называться ученицами единых трудовых школ, поздним вечером, скрываясь от вечно ищущей его беспокойной матери под цветущей акацией, впервые сказал заветные слова любви юный Асик Тарковский. Звали его богиню Ольга Рапорт. Это она, красавица блондинка, нанесет ему первую сердечную рану. Это о ней много-много лет спустя скажет поэт с горькой иронией:

...А все-таки меня любили —
Одна: — Прощай! —
и под венец...

А дальше:

Другая крепко спит в могиле.

Это уже о Марии Густавовне Фальц.

А третья у чужих сердец
По малой капле слез и смеха
Берет и складывает эхо... —

это самая великая, самая чистая и бескорыстная любовь поэта — его Муза.
 

Пройдет еще несколько лет, и Арсений Тарковский уедет из родного-неродного города (уже Зиновьевска) в Москву искать свою судьбу, как уезжали до него тысячи провинциальных юношей.
В 1928 году, приехав на две недели навестить мать, забрать то, что осталось от его библиотеки (в суровые годы Гусевы продали большую часть книг) и проститься навсегда со всем, что его связывало с этим городом, Асик пришлет в письме своей юной жене Марусе веточку белой акации.
«31.05. ...Собирается дождь, ветер ужасный. Тоска невообразимая. Я сплю все время: должно быть, у меня страшная сонная болезнь. И за что это? Два письмочка... я получил и радовался, как (Прутков говорил) — скрипач канифоли... Сейчас я пойду за акацинной веткой, и самую маленькую плеточку положу, чтобы ты увидела, что это за дикая штука.
Акации буйствуют, на улице сплошной белый удушающий сладкий дым этих подлых акаций... Я страшно скучаю. Только твои письма и спасают меня от тоски и беспокойства... Я живу от письма до письма. Золотусь мой! Не забывай своего мужа, он же медведь, он же собака, он же тебя очень, очень любит...»
Арсений тоскует, ждет почту, считает дни, оставшиеся до отъезда в Москву, и пишет, пишет, пишет Марусе сумасшедшие письма. Здесь его раздражает все: материнская опека, визиты к родственникам, жара, ветер, пыль и даже запах воспетой романтиками белой акации. Он рвется в Москву, ему скучно в Елисаветграде, ставшем Зиновьевском, — друзья разъехались, Марию Густавовну проводили в Одессу.
В середине мая Арсений уезжает, чтобы на следующее лето еще раз заехать ненадолго к матери, которая года через два тоже переберется в Москву. Кажется, что уже ничего не связывает его с родным городом.
Но в военные и в послевоенные годы Тарковский вспоминает об оставленной, казалось бы, без сожалений родине и о матери, заботы которой некогда так докучали ему.

А все-таки жалко, что
юность моя Меня
заманила в чужие края,
Что мать на перроне глаза
вытирала,
Что этого я не увижу вокзала,
Что ветер зеленым флажком
поиграл,
Что города нет,
и разрушен
вокзал.

В последний раз Тарковский приедет в Елисаветград-Кировоград спустя много-много лет, в 1955-м. Все уже стало иным — и время, и город, и настроение поэта.

Позднее наследство,
Призрак, звук пустой,
Ложный слепок детства,
Бедный город мой.
Тяготит мне плечи
Бремя стольких лет.
Смысла в этой встречи
На поверку нет...

Но вслед за этими стихами в письме к Николаю Станиславскому он напишет совсем другие слова: «...Я понял, что на родине надо бывать почаще, иначе высыхаешь сердцем, а родина, наш город — хорошая причина для слез».

Уезжаем, уезжаем, укладывай
чемоданы,
На тысячу рублей билетов
я выстоял у судьбы
Мы посетим наконец мои
отдаленные страны,
Город Блаженное Детство
и город Родные Гробы…

А в далеком Париже знаменитый эмигрант Дон-Аминадо, про которого М. И. Цветаева сказала, что этот совершенно замечательный поэт никогда не будет писать всерьез, бесконечно тоскует о навсегда потерянной родине.

Это вовсе не газетный юмор — его стихи о Елисаветграде.

О, помню, помню!..
Рявкнул
паровоз.
Запахло мятой, копотью
и дымам.
Тем запахом, волнующим до слез,
Единственным, родным,
неповторимым,
Той свежестью набухшего зерна
И пыльною уездною сиренью,
Которой пахнет русская весна,
Приученная к позднему цветенью.

Два поэта, родившиеся в одном городе и так одинаково любившие его, не знали друг друга. Только, наверное, в детстве слышали семейные фамилии — Шполянские, Тарковские.
Городок ведь был небольшой...

«Книжное обозрение» - Москва, 2000, №20, 15 мая, с.19.

Иллюстрация:

МУЗА. Шарж А. Федоровского. Елисаветград, начало 20-го века. Из архива Ирины Михайловны Бошняк. Ныне передан мной  на хранение в фонды литературно-мемориального музея им. И.К. Тобилевича (Карпенко-Карого).