Память и мать, и мачеха в одном лице.

С ней нелегко, без нее невозможно.

Да и ей самой непросто: раскладывать по полочкам, сохранять,

обтирая пыль, подкармливать светом, чтобы не потерять сноровку

выковыривать в нужный момент из толстой тени, в которую

погружены ее богатства, то, что востребовано.

Вспоминая Валеру Гончаренко, я все время наталкиваюсь на два эпизода, разделенные несколькими десятками лет. Эпизоды эти мало расскажут о поэтике стихов Гончаренко, но, предполагаю, приблизят читателя к осознанию природы и масштаба этих стихов, к пониманию его личности; а меня, надеюсь, – к ответам на некоторые вопросы, волнующие до сей поры. С этой целью я чуть позднее и расскажу эти эпизоды…

С Валерой Гончаренко мы были знакомы более 30 лет. Я не назову наше общение дружбой или чем-то родственным ей. Нет. Но и вражды между нами никогда не было…

Мы были ровесниками. Мы были детьми войны. Мы вырастали на одних и тех же руинах. Мальцами стояли в одних и тех же очередях за хлебом. Он жил в глинобитном доме в районе так называемых «кузней», называемых так потому, что рядом громыхал и стонал безостановочно кузнечный цех завода «Красная звезда». Этот грохот и я слышал в своём дворе на Карла Марса 5/5, на углу тогдашней Береславской. Мы и жили рядом.

Была в нем притягивающая легкость в общении, готовность к восторгу, артистичность, порой чрезмерная, – в нем было много того, чего не было во мне и во многих в то непростое время - и это, так я думаю сегодня, меня и притягивало к нему. Как, к слову сказать, и других наших пишущих ровесников. «Я поэт, и этим интересен»,- постоянно цитируемая им строчка Маяковского, была и его визиткой, и его своеобразной индульгенцией от многих несуразностей, а порой и благоглупостей, которые он выдавал (словечко – его: вчора Танський такий могутний вирш выдав!).

Он всегда искренне радовался чужому успеху, что, на мой взгляд, доступно только таланту…

Когда я думаю о Кировограде, о своем Кировограде, вспоминаются строки Б. Пастернака: «ты здесь, мы в воздухе одном». Тому несколько причин.

Первая – этот воздух был одной из составляющих моей личности, мы с ним были, как говорится, одно целое, т.е. в нем я почти физически ощущал свое неотделимое присутствие в этом мире, свою погруженность в него и потому, видимо, моим глазам удавалось фиксировать структуру этого воздуха, его внутренние колебания, смещения световых пятен, теней, полутеней и даже… движение времени в нем. Позднее я осознал, что это, дарованное мне природой свойство глаза, - и есть мой поводырь в глубоких и темных лабиринтах поэзии. И в жизни тоже.

Вторая, конечно же, сопряжена с первой и заключается в том, что в этом воздухе я чувствовал не только своё, присутствие («ты здесь» это о себе, а не о любимой как у поэта), но и присутствие других, близких и знакомых или малознакомых мне людей. Происходило это так: когда я выходил из дома на улицу Карла Маркса, ко мне в мозг вдруг поступала информация (откуда – не знаю до сих пор!), что, скажем на углу улицы Шевченко я встречу того или другого человека, с кем я не виделся порой долгое время и никогда о нем не думал. И действительно, на «указанном» мне углу, я в своем воздухе встречал «указанного» мне человека.

Этот пассаж о моем воздухе возник, как я понимаю, лишь для того чтобы подчеркнуть: так я в очередной раз встретился и с Валерой Гончаренко. Мы уже были знакомы, но виделись редко и зачастую случайно. Он работал на стройке, я –на заводе. Нас должны были сблизить стихи, которые оба писали, но этого не происходило. ( «Почему?»,- спрашиваю я себя сегодня и точного ответа не нахожу). Некоторые его стихи мне были симпатичны, хоть и не вызывали восторга. Наверное, так я думаю сегодня, у нас были разные темпераменты или, как говорил один известный поэт, «разные группы крови».

Начались шестидесятые, больные поэзией годы. Больные верой в что-то хорошее, что вскоре как бы должно произойти со всеми нами. Лихорадило, кажется, всех: и тех, кто писал стихи, и тех, кто, изголодавшись по ним (настоящим!), не всегда разборчиво проглатывал их, и даже - так, во всяком случае, могло тогда казаться, тех, кто был далёк и от веры в будущее и от любви к настоящему и, естественно, от поэзии.

Верхней частью Карла Маркса еще кое-где гуляли сквозняки, ютившиеся на послевоенных, пока не застроенных пустырях по обеим сторонам улицы. Ярился август и ветер гнал из степи в город горячий песок. Чем ближе к площади - ко дну лощины, на которой она разлеглась,- тем острее становились песчинки, тем труднее становилось дышать. И ничего в эти минуты, кроме стакана шипучей газировки, не хотелось. А для этого надо еще свернуть по Ленина направо, пройти несколько десятков метров к ближайшему автомату, обрадоваться, увидев стакан, и… - вдруг:

- Старик, привет тебе, привет, уверен ты уже читал это: бьют женщину блестит белок в машине темень и жара и бьются ноги в потолок как белые прожектора – громко, даже очень громко (идущие мимо, оглядываются, улыбаются доброжелательно), энергично жестикулируя и разогревая своей энергией и без того пылающий воздух до невыносимой температуры, возникает (не вдруг – я получил о нем сигнал, выйдя минут 15 тому на улицу) Валерий Гончаренко. – Гениально. Абсолютно гениально. (одно из часто употребляемых им слов, которое в те годы, думаю, было сильно скомпрометировано от повсеместного назойливого повторения).

Это начало первого эпизода. Именно тогда, в тот жаркий августовский день, я первый и последний раз был в его хате на Кузнях (это слово произносили с ударением на последнем слоге). Не могу припомнить, о чем мы говорили после того, как Валера продекламировал Вознесенского, под каким предлогом он пригласил меня к себе домой - не могу сегодня припомнить, да в этом и нет необходимости, думаю.

А вот то, что произошло потом, память сохранила неискаженно, в первородном, по-моему, состоянии, пронеся несколько драгоценных подробностей сквозь толщу более чем пятидесяти лет. Я благодарен ей.

Мачеха так не поступила бы…

Хата Гончаренко белая-белая в розовой раскаленности августовского дня. Валера открывает широким жестом (очень характерным для него) калитку, пропускает меня вперед. Ухоженная короткая дорожка. Справа цветник, слева - чуть поодаль – роскошная абрикоса, густо усыпанная крупными плодами.

- Это мамина абрикоса,- слышу за своей спиной непривычно тихий голос Валеры.- Таких ты у нас нигде не найдешь.

Мама, Надежда Моисеевна, с Валериными пронзительно голубыми глазами. Ладонь твердоватая, с шершавинками. Улыбка молодая, открытая, приглашающая.

- Валера говорил о тебе…

Как потом выяснилось, Валера рассказывал маме не только обо мне…И еще запомнилось какая-то особая тихость Гончаренко в своем низкопотолочном доме, рядом с мамой и иконой в красном углу хаты.

Он не читал стихи, что можно было бы ожидать, он показал мне свои рисунки. Там было несколько портретов матери, в которых, (мне так кажется сегодня), я увидел тогда (в ту пору я сам посещал художественную школу – учился у небезызвестной Юлии Борисовны), как в некоем зеркале, маленького мальчонку с залитым голубизной глаз лицом, в котором застыла какая-то трудно прочитываемая просьба …скорее всего о защите, о помощи для осуществления мечты вырваться из тесного пространства убогого быта в иную…романтическую реальность . Сейчас я подумал о том, что их похожесть могла создать такую иллюзию…

Белая хата… Низкий потолок… Ощущаемая физически глинобитность… Икона… Невысокая книжная полка… Мамина абрикоса…(Я действительно не ел в нашем абрикосовом городе лучших абрикос). Всё это, как и многое иное – составляющие поэта Гончаренко. Этот вывод я сделал не тогда, конечно, а многие десятилетия спустя…,быть может, в те минуты, когда я, моя мама и Валера сидели у меня за кухонным столом, с бутылкой водки и скромной закуской, а Валера говорил моей маме, сильно ее смущая:

- Раисо Мыронивна, яка вы красыва…

И голос его был тихий-тихий и даже слабый. А голубизна глаз была как бы зашторена прозрачной тканью. «Это он о своей маме, о Надежде Моисеевне,- подумал я, сидя напротив,- конечно, это он о своей маме, которую мы похоронили несколько часов назад, конечно, о ней, о своей маме…- меня «заело», как иголку на пластинке…

Я хорошо помню и день похорон его матери и вечер этого дня. И Валеру, смотрящего все время то в гроб, то долу. Помню, что я едва ли не насильно увел его после похорон к себе: возникло неистребимое стремление отобрать Валеру у окружившей его горе пьяни, пусть и сочувствующей, пусть и не безразличной, но…пьяни. Я никогда не был «его компанией». Он никогда не был у меня дома. Я до сих пор не знаю, почему он пошел тогда со мной, а не с теми, с кем он привык…

Мама ушла спать, а мы засиделись далеко за полночь. Говорили мало. Слова трудно выходили из гортани. И у него. И у меня. И вдруг я услышал почти шепот: «а мамы вжэ нэма-а-а». Он долго тянул букву «а». Не смотрел на меня. Глаза его были повернуты вовнутрь. Рядом со мной его не было. Так мне показалось тогда, и я подумал: наверно, это строчка будущего стихотворения…

Потом, после продолжительного молчания, в какой-то момент он вспомнил почему-то о Валерии Юрьеве, с которым был очень близок, но на полуслове оборвал сам себя.

Утром он ушел, отказавшись от предложенного мамой завтрака. Отношения наши не стали после этой ночи ни теплее, ни холодней...

Совсем недавно, просматривая старые дневниковые записи, я

наткнулся на такую: «научись не врать себе и ты сможешь сказать

правду другим»; и – приписка в скобках: «в разговоре с Гончаренко

после похорон его матери».

Значит, это было в ту ночь, когда он единственный раз был в

моем доме.

Город Бат-Ям, Израиль.

20 апреля 2015г.